возможности побывать в этом чудесном для меня и моих друзей уральском городке. И, сомневаюсь, будет ли такой случай. Мы с Валентиной не смогли даже побывать на 50-летнем юбилее нашего выпуска в школе. А как хотелось вновь встретиться с милыми нашему сердцу друзьями. На этой памятной встрече были даже те, кого мы не видели много-много лет.

На юбилейной встрече выявилась грустная подробность. Из нашего выпуска 53-го года уже 15 человек на своих скорбных ладьях уплыли по реке Лета. Друзья ушли в далекий рейс, из которого не возвращаются.

- Снаряды рвутся все ближе и ближе..

- Давно уже похоронили нашего Леву Котова, оптимиста Сережу Пермякова, Валеру Малого, Митю Шибаева…

- Римма Изосимова написала, что умерла Надя Заспанова.

- На чужбине нашли свое пристанище Виктор Кинев и Муся Дойкова.

- Пятнадцать человек! Как страшно!..

Друзья стареют, мы стареем сами,

Те далеко, тех вовсе нет в живых.

Все чаще мы встречаемся с друзьями

На погребении друзей своих.

В июне 2003г.,не зная того, но, наверняка, чувствуя это, последний раз встретилась со своими учениками наша учительница истории Тамара Александровна,. Подписала всем на память книги из своей домашней библиотеки. Она улетала в Канаду к своему сыну на постоянное место жительства. В Сысерти подвела все итоги. Продала свой дом на улице Тимирязева (Зимовка по-старому), в котором я фотографировал в 8-м классе ее первенца. В полете из Москвы в Монреаль, над Франкфуртом, сердце учительницы остановилось. Можно только предполагать, что непосильным для ее сердца оказалось прощание с родной Сысертью, со своими учениками. Нам с Валей Тамара Александровна подарила с теплой сердечной надписью свою последнюю фотографию.

Собравшиеся на этой юбилейной встрече дали слово, что хотя бы один из нас останется на свете, он прибудет в последнее воскресенье июня к школьной ограде.

Очень большое у меня получилось предисловие и многократно повторяется слово «трагично». Достойно прожить более 70 лет, это «не поле перейти», оставив свой след на земле хорошими делами, воспитанными детьми. Мы с Валей гордимся всеми нашими друзьями. А главное, все они стали достойными своих многострадальных отцов и матерей.

Мой друг! Я надеюсь, что мои воспоминания тебя не обидят, ты не будешь смеяться над ними, над некоторой сентиментальностью. У меня получилось несколько опусов. Но писал я от души.

Возвращение в Сысерть.

Равномерный гул двигателей и слабое покачивание лайнера успокаивало и настраивало на минорный тон воспоминаний. Мозг лениво перелистывал вечную книгу жизни, не соблюдая порядка страниц. Внезапно возникающие в памяти картинки сменялись другими, объединенные, быть может, только общей темой далекой юности.

Рядом в полуоткинутом кресле сладко посапывала жена. Ее спокойное лицо иногда, словно слабым отблеском гаснующего костра, озарялось улыбкой. Красивые губы пытались что-то прошептать.

Включили табло бортовой информации «Не курить! Застегнуть привязные ремни!». По изменившемуся режиму работы двигателей и чуть приподнявшей пассажиров силы инерции, возникшему правому крену я понял: «Прошли Дружинино. Начало коридора входа в зону аэродрома Кольцово и снижения для захода на посадку».

Последние годы мы с женой постоянно боролись с напавшими на нас недомоганиями: возраст, неспокойная в прошлом работа с «дурацкой» привычкой делать ее только хорошо, тревоги и заботы о детях и внуках, которые считают свой «устав» идеальным, а свои поступки однозначно правильными…Все вместе взятое сделало «черное» дело. Нас все чаще и чаще стали беспокоить сердца, напоминающие пташек, раненных злым вороном и пытающихся вырваться из его когтей. Старшая дочь удивлялась: «Мама, папа, вам еще только 60 . а у вас уже болят сердца!». Пройдет совсем немного, как она и сама будет все чаще и чаще обращаться к медицинским советам. Она не может понять, что на пути родителей были «крутые горки» и они их преодолевали самостоятельно, не стеная, не жалуясь. Наши родители и матери наших друзей смогли своим примером только дать запоминающийся урок выживания в любых условиях, не перекладывать свою ношу на плечи других, помогли твердо шагнуть в жизнь, к 20 годкам получить специальность и достойно плыть в бурном море, не растрачивая свой ум на пустяки.

Наши дети не усвоили урок самостоятельности. Примеры родителей не воодушевляют. Им комфортабельнее искать сочувствия у своих матерей. А мамы нашего поколения, чье детство пришлось на войну, конечно же, жили еще и жизнями своих детей, стократно волнуясь за своих кровинушек и дорогих внуков, стараясь советом и сопереживаниями помочь светом и теплом своей души облегчить их проблемы. Советы не всегда воспринимались с благодарностью и пониманием. Зачастую обидно отвергались. Мнимая самоуверенность молодости, ошибочно принимаемая за ум, часто не приемлет опыта и мудрости.

Этой весной чуть-чуть отпустило сердечко. Дочери и внуки посоветовали съездить нам на родину – в Сысерть:

- Там вам родные стены отчего дома, друзья юности и воздух помогут!

А чем черт не шутит?

- А ты, Толя, волнуешься. Вижу, - жена легонько похлопала по руке. – Скоро, скоро увидишь свою Сысерть.

- Нашу, нашу Сысерть!

- Конечно же – нашу. Толя, а что обозначает слово Сысерть?

- Слово это башкирское или татарское. А, может быть, его оставили древние пермяки или остяки, охотясь в этих краях. Здесь много сосновых лесов, на травах которых летом настаиваются росы. Бабушка говорила, что Сысерть обозначает чистую воду, вобравшую лесную росу.

- Красиво и … поэтично.

Девичий голос в хрипящем самолетном динамике отбросил последние остатки сонного блаженства пассажиров, пытаясь информировать их о погоде, краткой истории столицы Урала.

Вскоре Ил-96 пробил облачность и внизу, как на фотографии в кюветке проявлялась долгожданная земля: массивы темно-зеленого леса, разделенные прямыми просеками на квадраты, поблескивали своими глазками-озерами. Паутинки дорог завязывались в узелки большие и малые – населенные пункты. Кое-где тянулись сизые ручейки от костров, лесных пожаров и длинные белые ленты от заводских труб. Открывавшаяся панорама для меня была очень знакома.

В далеком уже прошлом мне приходилось приземлять свой Ил-18 в Кольцово, выполняя полеты из Ленинграда в Магадан, на Камчатку, в Ташкент. Но никогда я не мог увидеть кого-нибудь знакомого в аэровокзале, хотя глаза внимательно вглядывались в лица людей, сердце стучало в режиме неисполнимого ожидания нечаянной встречи: «А вдруг..?».

С небольшой высоты полета на этапе набора высоты с курсом на Багаряк хорошо просматривались улицы родного городка и манили, и притягивали к себе, напоминая о беззаботных детских и юношеских годах. Что поделаешь – каждый привязан к своим родным местам невидимыми нитями.

Самолет снижается. Пассажиры перед скорой посадкой прихорашиваются. Бортпроводницы озабоченно бегают по салонам.

- Смотри, кажется, слева – Свердловск. Ка-акой большой город!

-Скоро приземлимся. Валя, посмотри вправо. Видишь шоссе? Аэродром? Самолеты зеленой окраски? Домишки? Это поселок Арамиль.

- Так вот где Ада Погадаева живет! - Она писала нам, что живет с сыном. Он был военным летчиком. Сейчас – на пенсии. Семья его Аду уважает и любит.

- У ней, кроме семьи сына, никого нет. Да и жизнь ее была нелегкой, может быть, в чем-то трагичной. Это и привело ее к вере. Почему так на свете, как только человеку трудно: война, горе, потери близких и человек находит свое спокойствие в церкви. Во время войны Сталин не препятствовал этой тяге людей.

- А как ты оцениваешь то, что только развалилась коммунистическая партия, так сразу же «истинные ленинцы» с свечой в руках и благочестивым видом встали рядом с святыми отцами?

- Опять же в первый ряд у алтаря. Ну-у, номенклатура! «Ленинец» всегда впереди! А короче – это двуличие, лукавство…

- Коммунисты всегда впереди!

- Смотри! Во-он еще дальше , как в дымке, две горушки стоят.

- А перед самой большой горой два пруда блестят?

- Точно! Это и есть Сысерть!

После легкого толчка самолет плавно покатился по бетонке. Свернул на боковую рулежку. Через минуту показался аэровокзал с толпами провожающих и встречающих. Прильнувшие было к иллюминаторам пассажиры стали вставать, снимать с верхних полок ручную кладь, несмотря на просьбы бортпроводниц оставаться на месте, успокоиться. Как останешься спокойным, если тебя ждут и встречают? Неважно кто, но каждое ожидание встречи с добрым человеком или товарищем по делам своим всегда возбуждает.

Шумная толпа пассажиров растянулась длинным шлейфом. Уже раздаются приветственные крики, призывные взмахи руками…

Вот и мы на перроне, где уже нахально ловят тебя таксисты, «бомбилы».

По челябинскому тракту

Зов родины, как легендарного Одиссея в свою Итаку, влечет меня в мою Сысерть. Как плод начинается с семени, история с эпизода, характер с поступка, так и моя память делает первый шаг. Первый шаг сделан с трапа самолета Ил-96 на бетонку аэродрома Кольцово.

Таксист везет через центр Екатеринбурга. Как все изменилось. Изменилось все кардинально за 50 лет. Еще бы! Чему тут удивляться? Ведь уже ХХ1 век, а не 40-е двадцатого. Исчезла целая идеология, мировоззрение, рухнуло великое государство СССР по воле и прихоти кучки вороватых тщеславных людей, когда-то выстоявшее под яростным политическим и военным натиском государств и союзов, правда, бездарно положив миллионы простых своих граждан. Рухнула и культура великого государства, задвинув в пыльные сусеки имена Пушкина, Лермонтова, перекроив историю русского народа на новый лад. С экранов телевизоров, подмостков сцены даже в постановках О. Табакова понесся мат, похабщина. Музыка великих композиторов стала опошляться. Из всех углов выползли артисты, «деятели искусства», как они себя называют, Сердючки, «новые бабки», «Татушки», мало своих, так еще из Украины выписывают, какие-то толстенькие уродцы, «аншлаговцы» Регины Дубовицкой. Пропало красивое русское слово, литературная речь. Не мудрено, если во главе этого шабаша стоит такой министр культуры, как Швыдкой, повезший на наши деньги на обозрение Европы «живые» картинки похабно-порно-натуралистического толка, типа «Целующиеся менты», позоря многовековое искусство великой России. И все они в один голос толдонят, что творят для народа. Владимир, я и мои друзья не принадлежат к их «народу». Нам отвратительно на душе, когда они презрев человеческую мораль, Божеские заповеди, порядочность спешат «наварить» побольше «бабок» в мутной воде. Поют и пляшут, когда настоящий народ страдает от воровства и мздоимства, лживости всех мастей чиновников, от страшной преступности «родной» милиции. Пир во время чумы! Мой друг, скажи мне, какой «народ» они имеют в виду?

Оставив слева гостиницу «Большой Урал», где я в 52-м жил, участвуя в зональных соревнованиях по лыжам. Мы с Левой Котовым вошли в десятку лучших в беге на 18 километров. Свернули не доезжая до главпочтамта влево. Теперь – прямая дорога в наш город. Слева на улице Карла Маркса еще не построен жилой дом, в котором будет жить долгие годы мой друг Сергей Атманских. О нем и его семье, о его целеустремленности и прямоте, преданности дружбе и сыновней любви и заботе о своей матери до 93 лет, порядочности, достойных уважения и подражания я уже писал.

Проехали корпуса Уральского университета. Тут же бывшее общежитие горного техникума, куда я поступил после семилетки на маркшейдерское отделение.

Помнишь, Володя, мы с тобой вместе делали попытку поступления? Я был принят, а ты перешел в Строительный. Тогда вернувшись в Сысерть я решил пойти работать, а учиться в вечерней школе. Но мать сказала: «Брось мыкаться, иди в дневную. Как нибудь «вытяну» тебя».

В этом здании в 53-м находился техникум кулинарно-поварского искусства. Точно, как у Хазанова. Я в тот август пытался хоть куда-нибудь «сунуть голову», уйдя из Пермского Военно-морского авиационно-технического училища из-за формалистов мандатной комиссии, своим поступком вызвав недоумение родственников и друзей. Но тогда судьба подсунула мне на глаза поваленный забор с полуоборванным объявлением о приеме в летное училище. Авиация стала моей судьбой, жизнью моей семьи, хотя мечтой моей с детства был горный институт, а Сергея Атманских – авиация.

Справа осталась территория аэродрома Уктус, начало моих первых шагов в авиацию. Прошло 55 лет, а я все еще помню запах пустынного штабного коридорчика аэропорта, куда я семнадцатилетним пришел с заявлением о приеме.

Раздолбанная «восьмерка» нашего «бомбилы» бодренько взлетела на горку. Слева блеснул Исетский пруд и жилой массив Химмаша. В каждый мой приезд я с удовольствием, часто заезжал сюда. Здесь жили моя «крестная» тетя Паля и дядя Петя. Ты, Владимир, помнишь их хорошо. Люди душевной красоты, уральского хлебосольства, добрые и приветливые. Тетя Паля няньчилась со мной, братом и сестрой. Всю жизнь своих родных и соседей «обшивала», будучи замечательной швей и портнихой. Образования никакого не получила, что не мешало ей быть со всеми тактичной, сердобольной. Была набожной. Не навязывала никому своего мнения. Все ее уважали и любили. Дядя Петя потерял своих родителей в Ленинградской блокаде, братьев – на войне. Сам прошел «проклятую» от первого до последнего дня гвардии рядовым. Получил 28 благодарностей от Сталина, три медали «За отвагу». Но немецкая пуля, застрявшая около самого сердца в 41-м под Вязьмой, через треть века «зашевелилась» и сделала свое черное дело. Они считали нас своими детьми. Давно уже ушли они в мир иной. А мы, наши дочери помним о них.

Когда-то в Нижнеисетске на этой горке было троллейбусное «кольцо». Химмаш только проектировался. Стояла полуразрушенная, когда-то большущая церковь. Красивое место выбирали наши предки для своих храмов, чтобы благолепие души, успокоение, полученное у алтаря после душевной проповеди священника и общения в молитвах с Всевышним, облагораживалось и красивой панорамой местности. Слева, в низине, от храма шаловливо шепчется с кем-то речка Исеть. Справа – горушка, склоны которой облепили плотной толпой зеленые сосны, радующие глаз прихожан Храма и наполняющие воздух терпким ароматом хвои. В 40-е годы мы доезжали на троллейбусе из Свердловска до этого «кольца». Выгружались со своими сумками. Из «города» сысертцы обязательно что-то везли для своих семей. Распродав на «толкучке» на улице Щорса семейное довоенное еще барахлишко по дешевке, там же что-нибудь приобретали для своих подрастающих без отцов детей. Дочерям – веселенького ситчика на платьице, сынам – штаны или обувку, которые быстро «сгорали»: «Не напасешься на тебя с твоим футболом!».

Так вот, после троллейбуса складывали у обочины свои сумки, мешки. Быстро бежали к квасному киоску, что пристроился своим фанерным боком у порушенной церкви, испить кваску, как будто он лучше домашнего. С довольным видом приступали к «голосованию». Надо было остановить попутную грузовую машину, автобусы в те времена в Сысерть еще не ходили. Если шофер останавливался, к нему бежали всей толпой, стараясь побыстрее забраться в кузов раздолбанной «полуторки» или даже «пятитонки», где уже шустрые парни успели на подьеме перед «кольцом» запрыгнуть в кузов. Пока шофер в до блеска замасленной стеганной «куфайке» и ватных штанах неспеша выходил из кабины, пинал ногами по покрышкам колес, проверяя накачку латанных-перелатанных шин, все уже с затаенным дыханием сидели на ящиках или каком-то грузе сгруппировавшейся пирамидой, вершину которой венчала семидесятилетняя бабка в клетчатой шали. И где только прыть такая берется у стариков, сумевших забраться наверх? Люди сидели, стояли в кузове. С надеждой в глазах смотрели на шофера: «Возьмет - не возьмет?». Да все равно ему уже не высадить было этих пассажиров. Они вдруг теряли слух. Молча протягивали мятую «трешку» - проездной «билет». Шофер ругался, уговаривал, что возьмет только пять человек – шины не выдержат, что он не туда едет. Глас вопиющего в пустыне! Бесполезно!

Затем поворчав и еще раз пнув по колесам, забирал скомканные трешки, матюгнувшись для порядка и свернув цигарку из едкого самосада с куриным пометом для крепости, лез в кабину. Его «газогенераторка» начинала на запуске нещадно кашлять, чихать, чахоточно выплевывая сизый выхлопной дым сгоревших березовых «чушек» - топливе автомашин военного времени. Кряхтя, все же машина трогалась на радость напряженно ожидающих пассажиров. В это время из подошедшего троллейбуса высыпает группа запоздавших. Машут руками, отчаянно кричат, пытаются догнать набиравшую скорость машину, вызывая смех успевших захватить транспорт.

«Колымага» катилась, подпрыгивая и подозрительно поскрипывая на глубоких выбоинах Челябинского брусчатого тракта. Часто опасно кренилась, заставляя замирать у всех сердца, а старуху, венчающую людскую пирамиду истово обращаться к Богу о спасении.

Слева открылся торфяник, при солнце поблескивающий своими заполненными водой чеками. Вокруг аккуратными штабелями сушился нарезанными брусками отстоявшийся в воде торф. Жилые лачуги рабочих торфоразработок, слепленные черт те знает из чего, вытесняемые торфяными квадратами, сиротливо жались к тракту. Через 40-50 лет вместо этого «Шанхая» поднимутся дачные коттеджи предприимчивых уральцев, сумевших «наловить рыбки» в мутной воде перестройки и «становления» демократии. Кто успел, тот и съел!

Перед поселком вечным часовым застыл бетонный куб с вылезавшими из него металлическими фермами метров на пять. Это остатки причальной мачты для дирижаблей, построенной в начале 30-х годов. Великими планами намечалась переброска грузов из центра на Дальний восток. Было выполнено несколько экспериментальных полетов на В-2, В-6, В-10. В те годы авиация и воздухоплавание было мечтой и целью народа и правительства. Что-то не заладилось. «Великий кормчий» бросил свою игрушку. Во время войны часть металлоконструкции отрезали автогеном. Остальное пусть время и ветер разрушают.

Я с 7-го класса освоил этот маршрут на велосипеде. Каждое лето катался в Свердловск погостить у наших родственников, небольшой домик которых запрятался среди себе подобных за территорией Дворца пионеров. Мне интересно было в парке культуры Горького на ежегодных праздниках «Сабантуй». Всегда посещал краеведческий музей. Почему-то мне запомнился из композиции картин портрет старухи из Сысерти. Почерневшее от тяжелой жизни морщинистое лицо. Взгляд потухающих глаз не побежденной бедами и временем старой женщины пронизывал сознание и душу. Напротив Дворца пионеров стоял Ипатьевский дом, место жестокой расправы с царской семьей. Об этом мне рассказывала бабушка, каждый раз промокая уголком головного платка уголки глаз. Я тогда подсознательно чувствовал какую-то тайну в этом:

- Бабушка, а кто приказал? Почему? Они были плохими? – Но она только осеняла себя крестным знамением и молча вытирала глаза.

Наш «верблюд» челябинского тракта, нещадно дымя, то завывая, то скрипя всеми железками, подполз на выезде из Арамили к высокому Шиманаеву угору. Опять все замерли: «Заберется в горку, или нет?». Молодые смеются:

- Толкнем, граждане! Не бойтесь!

Смеха ради один озорник благим матом завопил, заставив вздрогнуть заснувшую наверху бабку и перекреститься:

- Гра-а-бют!

Этот вопль лихих кучеров турчаниновских троек, прибавляющий прыть лошадям, чтобы оторваться от местных «Рубен Гудов» шайки каторжников братьев Шиманаевых – беглых горнозаводских кандальников - словно подстегнул старую полуторку. Мотор заработал плавно, машина влезла на угор. На этом лесистом подъеме когда-то лихие люди поджидали богатые кареты Турчаниновских людей. Ватага останавливала быстро несущиеся повозки, лошади которых от отчаянного вопля напуганных кучеров аж вылезали из хомутов. Куда там! Тут же проводилась «шоковая терапия» точно по-гайдаровски. По людской молве Шиманаи помогали беднякам. Народ скрывал их, предупреждал об опасности. Да пропали они или на каторжных работах в сырых забоях, или на плахе палача. Только память в народе осталась доброй – это же не Березовские были или какие-нибудь Мавроди.

Вот и деревня Ольховка. Тут уж и женщины подали свой голос, жалобно затянув:

- Дело бы-ы-ло в деревне Ольховке-е-е,

- Полюбил Андрияшка Пара-ашку-у…

После этой деревни дорога опять в гору. С конца 50-х, проезжая это место на любой машине, с любым водителем, я всегда просил дать протяжный звуковой сигнал, отдавая почесть неизвестному погибшему летчику, на могиле которого на лесной опушке установлен киль истребителя, видный с дороги.

Машина пыхтит уже два часа. А проехали только 40 километров. До Сысерти – еще 8.

Конец пути близок. Настроение у всех приподнимается.

Еще бы, так повезло: ни колесо не лопнуло, ни мотор ни разу не заглох, ни в кювет не свалились! Есть счастье и на дорогах!

Село Кашино.

Кашино, Аверино – закололи мерина,

Три недели уши ели – поминали мерина…

Большое село. Старинное село. Сохранилась и работает начальная школа, созданная сысертскими заводчиками для рабочих листопрокатного завода, что построен возле плотины Ильинского пруда. Его рабочие в 1887 году для Екатеринбургской промышленной выставки прокатали железный лист размером 1х1 метр и уложили в спичечный коробок. Владельцы заводов понимали необходимость образования для своих мастеров и их детей. «Зрили в корень». В наше время в Сысертской школе вместе с нами учились ребята и из Кашино. Они жили при школьном интернате или ежедневно преодолевали пятикилометровое расстояние пешком. Одним из таких энтузиастов учения был и Володя Бычков.

На окраине села справа по ходу, напротив Ильинской плотины постоянно визжала пилами лесопилка. Сразу же начался невысокий подъем. Слева близко блестела гладь Ильинского пруда, на том лесистом береге которого скромно затихла под сенью соснового леса Шевелевская заимка. Когда мы учились в 9-м классе, Валя летом работала там в пионерлагере вожатой. Для встречи с ней мне часто приходилось переплывать в этом месте пруд. Густые скользкие водоросли противно старались опутать ноги. Их приходилось разгребать руками. Штаны и рубашонка обычно закреплялись на голове.

На взгорке, на котором в 70-е годы соорудят будку ГАИ возле бетонного указателя «СЫСЕРТЬ», вправо уходила и терялась из глаз лесосека, на которой в 40-е годы было много земляники, жадно вобравшей в себя энергетику солнца и потому очень вкусной.

Прямо перед тобой открывается во всей своей красе панорама окраин района Сысерти – Рыма. Еще дальше – дома самого города, в те времена «рабочего поселка». Не было хлебокомбината, построенного тобой, мой друг. Железнодорожная ветка, пересекающая тракт и ведущая на территорию завода, была проведена уж в конце войны. Не было стадиона. На его месте стояла на опушке соснового леса разрушенная временем кузница. Место так и называлось – «Кузница». В молодом ельнике всегда можно было собрать корзину веселых «рыжиков». Очень вкусны они при жарке или солении. Тут же по опушке росло не мало сопливых ранних «масляников», из которых с молодой картошечкой, посыпанной зеленым укропчиком, получалась вкуснющая «губница».

От окраин Кашино до околицы Рыма никаких домов не было, кроме большой ветеринарной амбулатории. Я помню, как в начале войны здесь формировалось какое-то конное подразделение. Мой дальний родственник дядя Саша Согрин тоже уходил на фронт. Ты его знал. Он с нашей улицы. Его пара коней, чувствуя, что уходят навсегда, при выезде из высоких ворот амбулатории так взвились с душераздирающим ржанием, вызвав отчаянный плач женщин - провожающих, что сбили поперечную верхнюю перекладину с названием ветеринарного пункта. А. Согрин вернулся с войны в 45-м без своих коней.

Вот наша машина подползла к Рыму. Первая улица – Урицкого. После пересечения тракта она переходит в Орджоникидзе ( по-старому – Сосновка). В кузове закричали, застучали по деревянной крыше кабины. Шофер остановил свою «газогенераторку». Первые пассажиры, кряхтя и со смачным стоном разминая затекшие ноги, спустились на землю со своими мешками. Это рымовские.

Рым! Откуда это слово пошло? Не знаю! П.П.Бажов в своих сказах описывает только тяжелую жизнь рабочих спичечной фабрики, на которой работали рымские женщины и дети. Мужчины же, в основном, работали на Сысертском механическом заводе, что находился сразу же за рекой и на территории которого с конца Х1Х века были ремонтные мастерские РМ – РыМ.

Машина, с облегчением освободившись от груза, презрительно фыркнула сизым дымом и ревматично «поскрипела» дальше. Справа на месте сломанных почерневших от старости вековых изб были уже построены 2-х и 3-х этажные деревянные дома для эвакуированных из Ленинграда мастеров и инженеров, и рабочих Механического завода, с 1942 года – завода Уралгидромаш. В этой поселке жили семьи наших одноклассников Вахрамеевых, Кулаковских. Напротив этих домов к самому тракту тесной группой стояли красивые памятники, поставленные еще в давние времена в память о захороненных отпрысков Турчаниновых, Демидовых. Темно-красный камень надгробий с золотистыми надписями у жителей всегда вызывал чувство уважения к умершим. Мы, пацаны, любили играть среди старинных склепов. В конце 40-х их снесли. Это же не памятники революционерам? Снести!

На этом месте позже было построено общежитие для ФЗУ-шников, в котором комендантом работала мама Вали и они занимали одну комнатку.

Слева широкая улица, обсаженная тополями и идущая от проходной завода через плотину, пересекала тракт и называлась уже именем Карла Либхнехта. Сейчас у самого тракта (ныне – шоссе) построена большая автобусная станция. Если идти по улице от тракта, то на углу справа, где в 50-х стояли крайние дома заводского городка, была какая-то артель электрометаллоизделий, где можно было через замаскированную пацанами дыру в дощатом заборе «слямзить» несколько мотков медной проволоки или куски цветного лома и сдать старьевщику, чтобы купить у него рыболовные крючки или леску.

Наша дребезжащая своими железными «костями» газогенераторка все-таки едет.

Слева остается одноэтажное строение бывшей школы пчеловодов, в которой перед войной учился на агронома мой дядя Павел Вольхин, имя которого будет выбито среди других погибших сысертцев на войне на памятнике солдату через 300 метров от его школы.

Школа имени Свердлова, начальная. Помнишь, Володя, во время войны, зимой, поселили в этом здании репрессированных из Средней Азии? Это были мужчины в непривычных для нас стеганных халатах, чалмах на голове. Одежонка явно не для наших морозов! У пацанов – доброе сердце. Мы жалели их. Часто приносили дровишки: кто – полено, кто – два. Перебрасывали через забор, а благодарные «азиаты» - мешочки с урюком. Диковинка для нас! Мы ведь кроме картошки, моркови, да лесных ягод ничего не видели отродясь. Долго не осмеливались попробовать. Гадали, что это такое. Но вечно голодный желудок пацанов был мудрее серого вещества детской головы.

Нечто подобное я видел в 1956-м на маленьком заполярном аэродроме Нижняя Пеша, когда вез в Нарьян-Мар продукты для северян. К нашему Ли-2 подбежали ребятишки – дети работников аэропорта. Мы всегда при случае чем-нибудь их угощали. Второй пилот вынес из самолета несколько штук помидоров: краснодарских, спелых, рассыпчатых. Парнишки, им было лет 10-11, удивленно посмотрели на эти большие незнакомые ягоды. Они кроме северной морошки ничего не видали. Поперекидывали друг другу и равнодушно выкинули. Но нам урюк в то время понравился! Вот это теория относительности и уровень познания окружающего мира!

В кузове опять загалдели пассажиры и забухали кулаками по шоферской кабине. Здесь, возле больничного корпуса, на углу улицы Ворошилова (по-старому – Зимовки, по-новому – Тимирязева) располагался большой лечебный комплекс.

Это старая добрая Сысертская больница в сиреневом саду, давшая и продлившая жизнь нескольким поколениям сысертцев. А построили-то ее эксплуататоры, враги рабочего люда. Деревянная, неказистая, но уютная. И стоит эта больничка до сих пор. Только на 60-м году советской власти построили новую больницу. Наконец-то! Помощь медицинской «старушке» пришла во время. Да и нуждающихся к 70-м годам возросло многократно.

«Колымага» тарахтит дальше, повернув направо на нашу родную Аверкиевку. На этом крутом повороте брусчатый тракт чинили ежегодно. Ты помнишь? Между домами Вяткиных и Шелегиных тракт спокойненько спускается и пересекая улицы Доменку, на которой жили не очень уважаемые братья Мухлынины, Нина Костарева – наша соученица в семилетке и постоянный пастух коров наших улиц Леха Подкорытов. Всегда заросший светлой редкой щетиной, с пастушьей сумкой, куда за коров мы или наши матери клали ему кто - бутылку молока, кто – картофельную шаньгу или пирожок с зеленым луком. Его длиннющий хлыст, умение с треском щелкать им вызывали зависть ребятни.

Между Доменкой и Городской (Сталина) слева когда-то стояли магазины, лабазы купца Жданова. Мы с тобой нередко встречали обросшего старика, в лохмотьях, с сумашедшинкой в потухших глазах, который всегда вызывал любопытство и … жалость. А ведь это был Жданов. Угловой дом справа принадлежал семье Атманских. Позже в нем располагались парикмахерская, фотография. Если идти по Городской в сторону центра, на правом порядке жили Вольхины. С Николаем мы тоже учились в семилетке. Помнишь, Колю-сику? Мой друг, а как по весне под теплым мартовским солнышком мы играли об стенку на пятачки в «чику», в «жестку», небольшой кружок меха с свинцовой «блямбой»? Николай был мастером! А далее – школа механизации.

Тракт выходит на Базарную (улицу Быкова), чтобы вести оставшихся зареченских и поварненских «пассажиров». Справа пимокатная артель, милиция, хлебопекарня. Слева – артель «Красный фуганок», директором которой многие годы был отец Бори Емельянова. При ней – пожарка. Машина после клуба Гидромаша пересекла по каменному мосту реку Сысерть, на взгорке после поворота у старой из красного кирпича часовне в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник» 1803 года постройки, последний раз надрывно чихнув, с каким-то утробным рыком, остановилась, осев на левое заднее колесо. Шофер с удрученным видом и откровенным матом выскочил из кабины:

- Я же говорил – колесо лопнет!

А пассажиры, довольные удачной дорогой, стали разбредаться по своим «За рекой» и «Поварне», не обращая внимания на вопли «водилы».

Вот такой мне запомнилась дорога «город» - Сысерть середины 40-вых годков прошлого века.

громадного дерева могла спрятаться вся детвора нашей улицы. Весной же белого цвета хватило бы парням всей Сысерти на букеты своим милым зазнобушкам.

Рым! Откуда это слово пошло? Не знаю! Известно, что когда-то на берегу реки была спичечная фабрика Белоносовой, выпускающая свой товар для всей Сибири. Опасная и вредная работа с фосфором сокращала жизнь рымских женщин и детей, работающих у Белоносихи. Здесь жили и рабочие механического завода. Люди в Рыму, как и во всей Сысерти, были, в основном, мастеровые. Как было принято издавна, держались своей общиной по роду занятий или улицей. Чужаков терпели. Бездельников, пьянь презирали. Нищим всегда подавали. Сами работали до седьмого пота. Зимой добывали зверя, боровую дичь, летом – рыбу. Летом иногда разминали свои косточки после тяжелой работы на заводе или на покосах, заготавливая сено для своих кормилиц - коровушек на игрищах. Праздники уважали. Гуляли весело вместе с родственниками и соседями. Забавами были игры: деревянный шар или «муху» шаровками погонять и закинуть подальше, в лапту посостязаться. Любили удаль свою показать в кулачных боях «улица на улицу», перед невестами да молодыми женушками показать свою удаль, да сноровку, силу, особенно после жбана доброй браги. Правила были строгие: раздеться до пояса, в руках никакого оружия, упавшего на землю – не бить!

Случалось, ненароком, в пылу боя кого-то калечили, а то и … Мать иногда вспоминала о друге отца Степане, который не рассчитал своей силушки. «Взяли» его в 36-м – и с концом. А семья убитого осталась одна. Мне с дочерью убитого пришлось учиться в одном классе. В Рыму детьми вместе играли, и, много позже уже, в Москве семьями встречались.

Так вот, Володя, из этого дома первым на фронт ушел мой отец. Затем – добровольцем сестра отца. Ты ее знаешь. Тетя Лена. Позже забрали брата Николая, уличное прозвище – Игумен. Но он через год вернулся. У него был дефект речи сильный . Ты его тоже знал.

На этой улице среди моих уличных приятелей были Ридикульцевы, Пьянковы, Дойковы, Гена Звягинцев. Других не помню уже. Река была рядом. У нас в семье держали уток. Они ежедневно переваливаясь с лапы на лапу утором ковыляли к воде. Вечером – обратно. А пацанам – рыбалка и ловля раков была удовольствием.

Там мать мне купила лыжи. Я до сих пор помню их запах. С тех пор на протяжении 20 лет лыжные гонки были моим смыслом жизни.

Отец через месяц вернулся домой. Вот тогда-то мы переехали в Аверкиевку, купив домик, половина которого сгорела при пожаре. Отца несколько раз забирали. Но он считался хорошим мастером на заводе и имел бронь. Довезут с новобранцами до Свердловска. Там разберутся и возвращают домой. В 44-м его после рождения Людмилы взяли совсем. Известно, что он служил в Уральском танковом корпусе, танки которого стояли на нашей улице. Помнишь, как нам разрешали танкисты лазить через нижний люк внутрь? Кажется, у Шелегиных тогда один из танков при развороте повредил угол дома. Вот память привела меня на улицу Калинина, дом 15.« Вот моя улица, вот мой дом родной!».

- Улицу, конечно, узнаю, да только уже не встретит «в своей домашней кофточке» мать.

Мой друг!

Предлагаю пройтись со мною вместе по нашей улице детства. С ней связано много событий, много встреч и прощаний, праздников и будней, ссор и примирений. Жили люди, разные по статусу, характеру, своим наклонностям и поведению. Но серость и зло тех дней наша с тобой память не сохраняет. Мы помним только трудное или интересное. Ты вправе спросить:

- Зачем тебе это надо? Кому это интересно?

- Не знаю, дорогой Владимир, не знаю. Просто, память моя не спит и не спеша, меланхолично перебирает пожелтевшие страницы давно прочитанной книги прошлого. Если и тебе не нужно, выбрось в печку. Но память не горит, если ее не «отобьют».

«Пляшут» всегда от печки. Я начну со своего дома на Калинина 15. Мать его приобрела по дешевке после случившегося пожара, и мы переехали сюда из Рыма. Правая половина дома отгорела. Вскоре отец отпилил ее, а левую приспособил для жилья. И ушел на фронт. Это мать уже сумела сама построить в ограде небольшую конюшню для коровы с сеновалом, где мы с тобой частенько спали на душистом сене. Построила и баньку. Как же без бани в Сысерти? Правда она в 46-м сгорела. Пришлось « скатать» новую в углу огорода. Мы с матерью из горбыля огородили двор, выложенный старыми хозяевами каменными плитами, на которых мне приходилось летом иногда спать, чтобы не опоздать на раннюю рыбалку на зорьке. Около сарайчика разбили сад с двумя яблонями, малиной, смородиной. Как красиво цвели яблони весной! В огороде был колодец для полива и хранения летом кринок с молоком или квасом в холодке.

Дом был старинный, когда-то добротный. На столбе ворот сохранилась с давних времен металлическая таблица с именем Российской Императорской страховой компании «САЛАМАНДРА».

Время брало свое. Непогода и годы съедали дерево ворот. Они стали крениться. В один из моих отпусков пришлось организовать «помощь». Собрались родственники, и мы заменили ворота и забор. Когда вытаскивали воротные столбы, то оказалось, что основанием для них служила горизонтально уложенная толстенная лиственница. На удивление всех тлен времени ее не взял. Сохранилась даже янтарная чистота древесины. В 60-е годы брат Геннадий снес старый дом, и сам с помощью только матери и сестры Людмилы поставил шлакозаливной. Правда, помощников своих, подносящих для него на носилках раствор, он доводил до полного изнеможения.

Во время войны электричества еще не было. Жили вечерами при керосиновой коптилке. Но работал исправно репродуктор, произносящий из своей черной тарелки сводки «Совинформбюро».

Слева от нашего стоял дом под номером 17. Там в свое время квартировала семья Вишняковых. Это была моей Вали семья. К этому времени мы были уже знакомы. Рядом – дом №19, где жила многодетная семья Вяткиных. Глава – дядя Федя работал на лошадях, но сумел содержать и кормить такую ораву. С Маргаритой мы вместе учились, с Юрием, он постарше нас, вместе росли на улице. Во время войны здесь жил старик «Масличко», герой сказа П.П.Бажова о плотинном мастере. Всегда разбитый тракт делал поворот влево с принижением.

В угловом доме 21 жили Шелегины. Тетя Лиза была доброй женщиной. Имела странный для нас акцент. Это дядя Егор ее привез с военной службы откуда-то от немцев Поволжья. Сам дядя Егор был малоразговорчивым человеком. В доме вечно что-то мастерил по столярному делу. Их сын Игорь, был нашим товарищем, хотя по возрасту постарше года на два. Помнишь, у них была дворняжка по кличке Музгарка? У ворот – общий колодец, который вы зимой чистили от льда поочередно.

Игорь в те годы был энергичным, инициативным парнем. Часто мы с ним ходили в лес за грибами. Грибником он был удачливым. По дому – работящий, смекалистый. После армии, ты в это время заканчивал строительный техникум, а я – среднюю школу, он вернулся домой. Женился на нашей однокласснице Зое Безукладниковой. Вырастил двоих сыновей. Как-то он у меня заночевал в Москве по дороге в Смоленск, где на АЭС работал его сын. Игорь по примеру отца работал по дереву. Смастерил для дома очень хорошую мебель. На заводе работал в мебельном цехе. Нечаянно повредил руку. Конечно, это была трагедия: двое малышей, родители – старые. Надо содержать семью. Он не сдался обстоятельствам. Преодолел все невзгоды. Я встречал его в 1989-м. Он, будучи на пенсии, не упускал любой возможности, чтобы принести в дом, семью лишний рубль. Правда, деньги никогда для нас не были лишними. Они нам доставались трудом.

В 1955-м мы с Валей поженились, и Игорь был приглашен нами свидетелем в ЗАГС. Он оставался все таким же доброжелательным, веселым, остроумным. Такой он и сейчас в моей памяти.

Ну вот и дом №23. Знаком?



Многое у меня с ним связано. Связано с дружбой с тобой. Связано и с твоей семьей, твоими родителями. С тем временем.

Мой друг, начнем с ограды?

Открыв добротные ворота, сразу же вступаем на плиты природного камня. Двор плотно отгорожен от внешнего мира хозяйственными застройками. Слева – амбар для хранения нужных предметов и вещей. Там можно было в углу увидеть большую медогонку. По углам развешаны мережи. На полу в сторонке брошен бредешок. На подставках в порядке лежат удочки… И разное другое, нужное в доме. Стояли старые и новые ульи, висел на гвозде дымокур. У левой стены – верстак для работ по металлу и дереву.

К амбару примыкал, занимая всю левую сторону двора большой навес. Слева – обязательный верстак, на котором мы часто занимались какими-нибудь поделками. А ты позже лет 20 все собирал и разбирал своего «Макарку» - легкий мотоцикл. Он 90% времени своего существования валялся в разобранном виде. Сознайся, что ты в его железных внутренностях искал? Не темни! Как-то зимой я приехал в отпуск, и ты решил свозить на зимнюю рыбалку на озеро Окункуль. Надергали мы окунишек, плотвичек, ельцов, бегая по всему озеру в поисках уловистого места. Под вечер, после принятой «для сугреву» бутылки «Померанцевой», с песнями поехали на твоем «Ковровце» домой. «Какой-же русский не любит быстрой езды?» Тебе-то хорошо – впереди все видно. А я за твоей спиной держался обезноженным. Ты крепко закрепил мои ноги двумя переброшенными через них тяжеленными рыбацкими ящиками. В одну руку всучил ледоруб со словами «Смотри, не потеряй!». Ну а вторую руку я уж использовал по назначению. Так крепко держался за твою шею, что слова из песни про любовь, что мы пытались петь, вырывались из твоего пережатого горла с надсадным хрипом. Но «Макарко» не поломался в дороге, выдержав нас двоих. Правда, пытался кого-нибудь сбросить на обледенелой дороге, но ты крепко держал его в руках, виляя на ухабистом тракте. И мы доехали! И мы целыми доехали до дома. Даже привезли рыбешки на уху… Под навесом же большая поленница дров, иногда - лодка.

Под прямым углом к навесу примыкал еще один амбар с погребом, откуда весной тетя Валя иногда на тарелке выносила такую аппетитную и вкусную соленую капусту, что я до сих пор помню и вкус и хруст этой закуски. Лестница на сеновал. Сразу же под сеновалом вход в ваш огород. Справа – конюшня и дверь в сад. Хороший у вас был сад. И яблони, когда в Сысерти ни у кого их не было, и ягодные кусты, среди которых – несколько ульев. Непривычно для меня было видеть, как дядя Федя в сетчатой маске на лице, с попыхивающим дымокуром священнодействовал с пчелами.

В дом вело крыльцо, всегда окрашенное, как и все полы, в желтый цвет. Слева у стены стоял старинный ларь, когда-то предназначаемый для зерна. Но в те годы там хранилось все, кроме зерна, муки.

В доме у вас всегда было чисто, прибрано. Иногда мы с тобой за столом в этой же комнате-прихожей-столовой делали уроки. Были еще две комнаты. Большая – зала. На стенах оленьи и косульи рога – охотничьи трофеи дяди Феди, старинные фотографии. В углу вход в небольшую спаленку с окном в сад, у которого в стекла всегда стучались рубиновые грозди рябины.

Ваша большая семья всегда была доброжелательной.

Тетя Валя успевала сделать всю работу по дому, которой всегда «внепроворот». Все соседи ее уважали, с вниманием ее выслушивали. С моей матерью они дружили. Я был в вашей семье своим.

Дядя Федя, Федор Аркадьевич, без выходных стоял у своего раскаленного горна в кузнице – война была. Дома тоже постоянно что-то мастерил у верстака или колдовал с дымокуром у пчел. Великий был трудяга. Всегда спокойный. Иногда скупо отпускал какую-нибудь точную шутку.

Помню твою старшую сестру Лизу, которая очень сочувственно относилась к нашим детским огорчениям. Брат Леонид всегда у меня вызывал зависть своей красивой морской формой. Он пацаном сбежал на фронт и войну закончил бортрадистом в морской авиации. Твой младший брат Александр дружил с моим Геннадием. Сестра Тамара с моей сестрой. Ну и помню… брата Людмила.

- Давай подниматься по нашей улице?

В доме 25 жила заведующая аптекой, кажется – Леготина. С ее сыном, он постарше нас и редко участвовал в уличных играх, мне довелось встретиться в Архангельске, где он летал в нашем отряде бортрадистом. Впечатление с ним даже от первой встречи осталось неприятное.

Дальше жили Меженины. Рядом – учительница по физике Елизавета Федоровна со своим рыжим сыном. Почему-то мы по злой детской выдумке дали ей прозвище «Лошадь». Может из-за ее роста? Стыдно!

Дальше – Борис Крушинский, иногда принимавший участие в делах нашей компании. У меня мнение, что он закончил жизнь в какой- нибудь банде. Дай Бог, чтобы я ошибался.

Дом Ждановых. Энергичная старуха. Помнишь, как мы боялись ее черной ленты на носу? На этом же порядке жила Фаина Зыкина, учившаяся вместе со мной. Она трагически погибла в студенческом отряде. В двухэтажном домишке квартировали мать и сын Бокаушины, занимая нижний этаж, окна которого были на уровне земли. С Юрием «Бока и уши» мы в 2004-м мы встретились в Москве. После окончания Горного института работал строителем на нефтеразработках. Закончил трудовую деятельность в главке Министерства геологии. Что-то темнит он о своей семье. Говорит, что жена помогает сыну, которому 38 лет и живет с ним. Я был у него. В квартире ничего не напоминало о присутствии хозяйки. Даже когда его привезли с тромбом в больницу, только я его разыскал и посетил. Говорит, строит вторую дачу для сына. Это с тромбом-то одному ворочать бетонные блоки? С октября 2006г. телефон его не отвечает. У меня ноги болят, да и не знаю где его искать. Может тромб в деревне пошел? Или три громадных пса его загрызли, которых он кормил раз в неделю? Не знаю.

На углу Почтового узкого переулка, извилисто сбегающего вниз к Доменке, жили Ладейщиковы. Дед Ладейщиков владел кузницей в конце нашей улицы, на болоте, около пруда, где всегда стояла ваша лодка. Мы любили смотреть, как он подковывал лошадей. Его покос соседствовал с нашим. Ох и хитрющий был старик, не упускавший любого момента, чтобы отхватить лишний навильник травы, сена. Его сын Николай после окончания летного училища работал пилотом в Уктусе. Бытовые и служебные неурядицы привели его к трагическому итогу.

Чуть подальше стоял громадный развесистый тополь в два обхвата, в ветвях которого весь май и июнь жужжали тысячи и тысячи майских жуков. В тени этого дерева стоял добротный дом Кадочниковых с флигелем, где некоторое время квартировала семья Вали, и где я и познакомился с ней. С Николаем мы и семилетку заканчивали в одном классе, и вместе часто участвовали одной компанией в каких-нибудь уличных аферах. В начале 60-х он с женой Верой даже гостил у меня в Ленинграде. Семья у них была дружная, красивая. Отец, дядя Сережа, работал завгаром. Николай пошел по его стопам. Сумел, не имея хорошего образования, успешно руководить крупным автопредприятием на заводе. Старший брат после окончания горного техникума работал в геологии. Позже руководил горным предприятием в Асбесте. Александр, обладал красивым голосом. Часто пел лирические песни на вечерах в клубе или в школе. Я запомнил его прекрасное душевное исполнение только появившегося «Школьного вальса». Да и песни того времени были красивыми, мелодичными. Слова и музыка своим смыслом, выразительностью брали за сердце. Их пели отцы и дети. Пел народ. Не сравнить с бессмысленным набором двусмысленных звуков и слов современных «Татушек», всяких «Иванушек». Интересное то, что бездарности мокрохвостые бесстыдно считают себя на полном серьезе творческими работниками: «Нас любит народ!». Это кто же у них «Народ»? Отвлекся я малость. Прости, друг!

Через переулок жили родственники Николая. С Верой Кадочниковой мы тоже учились вместе. Ее старший брат был одно время даже секретарем Сысертского райкома комсомола. Как-то мы на святках в образе ряженых вечером шутки ради постучали к ним в окно, так Александр выскочил из дома и идейно внушил нам, что православные обычаи – это пережитки прошлого, опиум народа.

Обитатели противоположного порядка мне меньше запомнились. Наискосок от Кадочниковых жила Вера Вяткина, сейчас жена Валерия Корюкова, с которым мы переписываемся до сих пор. После Почтового проулка, если идти обратно жил Алексей Сурин. Он был старше нас, но нередко участвовал в уличных играх в «муху», «шар». В этих игрищах были заметными братья Печерские, что жили напротив вас, Виктор Светлаков. Где они сейчас?

Напротив нашего дома расположен Косой заулок со своими страстями и надуманными ужасами. В конце 50-х после выхода из него стояла небольшая пивнушка, где гигантских размеров тетка торговала брагой. Пиво-то тогда было редкостью, варили брагу. Если кто терял над собой контроль, эта особа женского рода выходила из-за стойки, нежно брала в свои ручки за шиворот по мужику и спускала их с крыльца в 6 ступеней на травку малость охладиться. А тут уже бегала Жучка, хватала слетевшую кепку, шапку и шустро скрывалась в нашей подворотне. У матери все столбы в огороде были прикрыты сверху от дождя головными уборами.

На том же порядке без родителей жила семья Светлаковых. Виктор – старший. Еще были у него сестра и два брата. Согрины, другие Светлаковы, Паршуковы. Виктора Паршукова я встречал в Бишкеке в начале 60-х, где он летал штурманом на Ил-14. По слухам он закончил свое бытие бичем (бомжем) в Магадане.

Рядом с нами в доме 13 жили Колясниковы. С сыном Павла Андреевича, Юрием, мы иногда общались. Во флигеле жила их родственница по уличному прозвищу «Лиза-баля».

Соседями были Илютины. Наш одногодок, Вовка, отличался патологической страстью к воровству. И ловили, и били, и садили его – горбатого только могила исправит! Идет по улице. Видит в открытое окно что-то на столе пар испускает. Ба-а! Картошка вареная! Влезет в окно и сожрет. На последнем глотке горячей картошки его ловят хозяева, не дают ему подавиться. Мать «отметелит» его коромыслом, посадит в амбар. Жалобно воет ночи три, особенно в полночь, пока соседи не попросят:

- Зоя, выпусти волченка. Воет – не уснешь!

Было такое, весной посадили мы бобы в грядку. Увидел, паразит. Выкопал и съел. Как-то спер у меня лыжи. Я к нему. Он уже на крыльцо поднимался – из амбара шел с деревянным корытцем. Вовка с верхотуры в меня и запустил им, сбив с ног. Очухался я , поймал его. Мочалил, как крестьяне на риге снопы. В 50-м, только появились в Сысерти киоски, в которых продавались папиросы «Пушка», «Дели» халва, пряники и водка. Залез. Выпил. Закусил и … «загремел» на 3 года по-малолетству. Выпустят – посадят. А младший брат его Сашка нормальным пацаном был. Мать его, Зоя, пока отец был на фронте, мужней верностью не отличалась. Баба-то молодая была, хотя и успела уже народить троих.

В следующем доме жили одно время Трошковы, Носковы. С Валерием Носковым я учился вместе. После института он многие годы работал по ядерным темам.

Избушку на два окошка занимала женщина колоссальных размеров по прозвищу «Пятитонка». Почему? Не знаю.

И в крайнем пятистеннике обитал старик, занимающийся куплей – продажей всякой мелочевки. Мы у него покупали крючки, леску (жилку, как тогда называли).

Далее болото, малый пруд, на том берегу, Камне, место для купаний. Пляж. На берегу всегда стояла ваша лодка. Летом она была «прикована» только на ночь. Иногда мы с тобой перебирались на тот берег вплавь. Надо было пройти метров 80, по колено увязая в ил, до глубокого места и тогда уже плыть, раздвигая руками густые водоросли, что росли перед «канавой». Все бы ничего, но очень уж было неприятно идти по этой «няше». Одно ее было усыпано битым стеклом. Откуда он взялся? Но почему-то никто не резался. Странно.

Ну как, Владимир Федорович? Не забыл я нашу улицу за прошедшие 50 лет?

Мой школьный друг, одноклассник Юрий Михайлович Потапов, проживающий ныне в Екатеринбурге, поэт и писатель, и с которым мы и сейчас поддерживаем связхь, написал задушевные слова:

По следам моих друзей.

По над речкой быстротечной,

У горы крутой и вечной

Потеснил леса уральский городок.

Нашей юности обитель,

Незабывных дней хранитель,

И всегда для нас желанный уголок.

Сысерть – былинная сторонка,

Пристанище и радость для души;

Судьбы моей цветная окаемка,

Зайду к тебе в предутренней тиши.

Я пройду неторопливо

Там, где было мне счастливо

В годы давние, которых не продлить.

Пусть кругом другие лица, -

(Столько лет трудилась «жница»),

Радость встреч и узнаваний не забыть.

Пусть над тихим прудом, -

Молчаливым давним другом,

Может эхо донесет издалека –

Почему неумолимы,

Быстротечно торопливы

Наши годы, словно речка из пруда?

Над садами и домами,

Сбереженными веками,

Засветится путеводная звезда.

Сколько б лет ни пролетело

Нашу юность ты согрела

В годы давние и это навсегда.

Сысерть – былинная сторонка,

Пристанище и радость для души;

Души моей цветная окаемка,

Из памяти исчезнуть не спеши.

Ю.Потапов, 2004г.

Валя опять села в кровати:

- Леша! Что случилось?

Алексей, уже в громко чертыхаясь, елозил по полу, запутавшись в штанах. Рядом каталась стеклянная банка без дна.

Жена, встревоженная непонятными громкими стуками и пронзительным кошачьим визгом, пошарив по стене, щелкнула выключателем. Барахтающийся на полу муж и красные пятна «крови» на белых кальсонах Алексея привели ее в ужас, и она закричала:

- Убивают! Помогите!

Перейдя от сна к яви, увидев мужа на полу в варенье и кошку, которая с испугу вместо валенка сунула голову в банку, не могла вытащить ее обратно и теперь с грохотом катала ее по половицам, не переставая орать не по-мартовски страшно и пронзительно. Валя засмеялась, постепенно переходя к хохоту с истерическим надрывом, даже с каким-то завыванием:

- Ой! Не могу! Ой, дышать трудно! О - о-о-ой! – уже только хрипло шептала Валентина, катаясь по широкой кровати с панцирной сеткой. Это дореволюционное супружеское ложе подозрительно расшатывалось и скрипело.

Из своей кельи показалась встревоженная баба Дуня в теплом лоскутном халате. Ее редкие серые волосы, растопыренные во все стороны, обрамляли морщинистое лицо с выпучеными неестественно глазами:

- Что, Валюша, уже схватки начались? Пришла пора?

Кошка, вырвавшая башку из банки, с красной от варенья мордой, до смерти напуганная, кинулась под защиту к хозяйке и прыгнула на плечи, вцепившись мертвой хваткой в седые волосы. Тут и у бабы Дуни прорезался голос. Да такой, что у Бондиных в доме напротив зажегся свет в окнах – в таком тщедушном теле и такой голосище!

А Валя стала вытворять что-то невероятное. Ее заливистый хохот достиг своего апогея. Глаза покраснели и молили о пощаде. Слезы лились ручьем. Широко открытый рот жадно, урывками, хватал воздух. Валентина задыхалась, судорожно зарывалась в подушки, одеяло. Алексея тоже стало «забирать», и он катался на липком полу все еще в одной штанине.

Баба Дуня, напуганная «окровавленной» Муркой, увидев красное на кальсонах Алексея и катающуюся на кровати Валю, уже осмысленно проскрипела:

- Алексей! Надо звать Верку - фершала!

Вера, жена техника Николая Бондина, что жили напротив, и где чье-то лицо прильнуло к окну, работала фельдшером в деревенской больничке на Кярострове.

Тут и конец пришел бы квартирантам, но старуха первой пришла в себя и стала креститься:

- Свят, свят! Иисусе Христе, Пресвятая мать Богородица! Прости и помилуй! Ну, озорники. Ну, охальники. Напугали старуху, чуть не умерла! А ты, варнавка? Я тебе сщас! – стала отрывать кошку от себя, но та намертво прилипла к хозяйке и только жалобно мяукала.

Постепенно все успокоились.

Алексей стал умываться. Из рукомойника, висевшего за печкой, полилась жирная вода с запахом вчерашних пельменей: «Все понятно, баба Дуня опять перепутала чугунки», - не рассердился Алексей. Они с женой Валентиной снимали комнатку у 90-летней бабы Дуни, проявляющей иногда специфичные черты характера, соответствующие ее возрасту. Но по нраву она была доброй, религиозной, с хитрецой поморской рыбачки – трудяги: старалась на всем экономить, старые вещи не выбрасывала и не раз переделывала. Иногда не отказывалась от угощения, особенно от стопки авиационного спирта. Тогда и сама могла угостить приготовленной неизвестно когда и неизвестно из чего подозрительно густой наливочкой. Она по-стариковски ворчливо опекала молодых квартирантов, по-своему любила их. Алексею с Валентиной было легко жить с бабой Дуней

Жена, еще не успокоившаяся от необычного пробуждения, подавая чай, нечаянно опрокинула кипяток на колени мужу. Хорошо, что Алексей уже натянул кожаные штаны – был бы смех сквозь слезы. Теперь без вступления оба схватились за животы. Дело молодое – каждый мизинчик для любящих людей был смешон. Надо успевать радоваться жизни. Добрый смех – долгая жизнь!

Поцеловал жену. Взял свой рабочий чемоданчик, где постоянно валялись фонарик, навигационная линейка НЛ-8, три дежурные пачки «Беломора» - Алексей только начал курить, но уже пытался «бросить», -запасные ключи и свечи к самолетным обогревателям БО-10 и БО-20. Валюша успела положить кулебяки из соленой трески. Уже стали трескоедами!

Выходя на улицу, в темных сенях опрокинул стопку пустых ведер. Ну, начался денек! Яшменна кладь!

Подморозило: «Градусов 18 есть», - подумал Алексей и бодро зашагал в сторону аэропорта. Ночное осеннее небо затянуто облаками. Электрический свет от лесозавода, где день и ночь работали пилорамы, и постоянно шла укладка досок и бруса в штабеля на экспорт, и, отражаясь от низкой облачности, щедро освещал деревушки Кяростров и Курган, что расположились на Кегострове, где располагался аэродром – ворота в Арктику.

Шагая по деревянным мосткам – тротуару «Северной Венеции», Алексей застрял одной ногой в провалившейся доске, второй конец которой, быстро поднимаясь, пытался ударить его в лоб, но остановился в десяти сантиметрах от цели. Нога ни туда, ни сюда. Доска крепко зацепила яловый сапог. Пришлось ногу из него вытащить и отогнуть доску. «Ну, дела-а! Как по Гоголю с нечистой силой. Чур, меня! - удивился Алексей. - Не к добру это!» - и трижды сплюнул. Летчики, вообще – то, суеверный народ. А тут еще дома черная кошка переполох устроила.

В диспетчерской аэропорта его встречали второй пилот Иван Горелов и бортрадист Павел Киселев. Экипаж Алексея одним из первых в Архангельске начал летать втроем без бортмеханика на Ли-2. Штурманов не хватало. В те времена ВВС своих штурманов еще не сокращали. А старики, аэрофлотовцы – штурмана, на войне погибли, или по состоянию здоровья списаны. Самые опытные работали в «Полярке». Бортмехаников снимали ради мнимой выгоды или ускоренно переучивали на пилотов. Их вводили в экипаж, когда вылетали на Север или в длительные командировки.

- Привет, парни! Как дела? Что-то подморозило сегодня.

- Командир, задержка будет, бо погоды нэма в Мезени, - с «хохлацким» акцентом сказал Иван.- Я штурманский план уже подписал. Самолет загружен, груз закреплен в самолете: пятьсот килограмм до Мезени и тонна с гаком в Нарьян-Мар. Моторы прогреты. Пойду, посмотрю, как отстой сливают.

- Закреплен, говоришь? – и все засмеялись.

Недавно в отряде произошел курьезный случай. В самолет Ан-2 погрузили лошадь. Надо было перевезти ее на Канин Нос, на побережье к оленеводам. Привязали бечевочкой за ручку двери – она, говорят, смирная была. Стали взлетать, ее силой инерции поволокло в хвост. Создалась предельно задняя центровка. Самолет не оторвать от земли. Догадались и прекратили взлет, а то бы разгрохали «Аннушку». Но лошадь – живое существо, тоже божья тварь, испугалась своего перекатывания в хвост, тоскливо заржала и, когда самолет остановился, потопала к пилотам узнать, в чем дело и найти успокоения у людей. В пилотскую дверь не заперта.

Подбежавшие к самолету технари видят: в пилотской кабине два знакомых побледневших и расстроенных лица пилотов – попадет все-таки за прерванный взлет – и чья – то третья морда, очень смахивающая на лошадиную. Командир самолета полгода потом проходил школу «Горького», занимался ударным трудом грузчика на рыбном складе.

- Беги, Иван. Самолет после техформы, проверяй повнимательнее.

- Борис Михалыч, обязательно садиться в Мезени?- спросил Алексей в диспетчерской у руководителя полетов. – Нельзя ли пролетом до Нарьян-Мара?

- Нет, Петрович. Зверобои ремонтируют свои шхуны, готовятся к выходу в Баренцово море, пока горло Белого не забито льдом. Срочно запросили в Архангельске детали для гребных винтов. Промысловиков ждет хорошая охота на тюленей. Да ты не волнуйся. В 9-ть часов в Мезени придет метеонаблюдатель, помусляет палец, зыркнет на термометр и выдаст тебе любую погоду по заказу.

Оба засмеялись. В Мезени наблюдала за погодой и передавала метеосводки на телетайп тетка Пелагея, которая, говорят, была знакома еще с политическим ссыльным Климом Ворошиловым.

- Лады!

Киселев доложил, что все регламенты и навигационные сборники получены.

- Спирт выписал?

- Десять литров. Три отлил кладовщице. Пошел на самолет проверять радиооборудование.

- Топай, Михалыч!

Павел Михайлович Киселев был в экипаже старше всех по возрасту. До войны ходил радистом на траулерах. Во время войны – радист в полковой разведке морской пехоты. С разведгруппой неоднократно побывал за линией фронта в Финляндии и Норвегии, принося из рейда ценные данные для флота. Приходилось корректировать огонь корабельной артиллерии, добывать пленных «языков». Однажды здорово прогремел на всю дивизию. Их дивизия уже несколько месяцев, врубившись в скалы под Петсамо, не могла прорвать фашистские укрепления в знаменитой Долине Смерти, несмотря на строгие и строжайшие приказы командующего Северным флотом. Как–то морячки – разведчики из рейда приволокли ротный термос с немецким шнапсом и втихаря от начальства причастились. И вот тут Павел Михайлович почувствовал, что немецкие егеря его с друзьями ну очень «достали». До самой печенки. Взял он свой ППШ, вылез из каменного окопа и крикнул:

- Братва-а-а! Морячки-и-и! Врежем «гансам»! За мной! Полундра-а!

Ну, морячкам при кличе «Полундра!» да после шнапса дай только удаль свою проявить, в лихом запале тельняшку рвануть на груди. «По-о-лу-ндра-а-а!!!» - подхватили скалы эхом. За их ротой вся линия обороны полка окрасилась черными бушлатами, бескозырками и огласилась боевым ревом тысяч молодых глоток – все подумали, что приказ был. Мигом в едином порыве перемахнули через укрепления егерей, и пошли вперед. Начальство сначала опешило – «Кто приказал?» - но быстро сообразило и здорово помогло артиллерией с суши и с моря. Шум от неожиданного успеха быстро разнесся по всему фронту. Ну, конечно, корреспонденты «Кто? Что? Как? Что вами руководило?». Надо было Киселеву сказать «За Сталина! За Родину!», когда нашли его спящим в теплом немецком блиндаже. А он – «Запамятовал, братцы. Немного выпил с устатку. Извиняйте». И опять на бок – после крепкого шнапса да хорошей драки он всегда хорошо спал. Вот так по своему простодушию Павел Михайлович вместо Звезды Героя, а реляции были подписаны, получил орден Боевого Красного Знамени. Он и сейчас такой же: бесхитростный, простой, надежный.

Как-то чартером из Ташкента он привез чемодан дрожжей – деревня их Курган готовилась отметить свой святой праздник Ильин день. Летом спирта на Ли-2 для борьбы с обледенением не выписывали. Павел Михайлович добрый человек – привез дрожжей. Замполиты того времени ну очень беспокоились о моральном облике своих подчиненных. Они готовили строителей коммунизма. Замполит прознал своевременно о содержимом чемодана и пригласил радиста сразу же с прилета в свой кабинет. Михалыч быстро смекнул, чем беседа может грозить. Вот содержимое чемодана и «бухнул» в общественный туалет, что при входе в аэропорт. Дело летнее. Солнце шпарит добросовестно. Представляете, как это общественное деревянное заведение приподняло на свежих дрожжах? Весь Кегостров провонял, и в городе люди ходили с зажатым носом месяц. Говорят, моряки по этому аромату уже в районе Мудьюга определяли момент входа корабля в устье Северной Двины. С тех пор появилась у Михалыча подпольная кликуха «Парфюмер».

Прибежал Иван со стоянки:

-Командир, надо бензин сливать – в четвертом баке кран потек.

- Все понятно – самолет после «техформы». Дела-а-а! Как с утра не повезет, так весь день коту под хвост ползет!

Менять сливной кран – это задержка вылета: надо слить бензин в автоцистерну, а утром все «бочки» на заправке самолетов, потом – пересменка. Надо найти новый кран. На складе ответят: «Нет кранов!». Будет бутылка спирта – будет кран. На морозе кран менять, что на полюсе загорать! Считай, задержка на 3 – 4 часа.

- Эврика! Иван, Коля Бондин работает сегодня?

- Видел его на стоянке, он смену заканчивает.

- Наливай три бутылки спирта!

Алексей с Николаем Бондиным живут по соседству. Вместе с женами часто ходят в деревенский клуб на танцы. Вечеринки, какие по случаю – тоже вместе.

- Коля, кран потек. Поменяешь?

- Леша, нет проблем. Пойдем. Согреешь?

- Михалыч уже закуску держит.

Подошли к самолету. Николай приготовил ведро, моторист прибежал с новым, из заначки, краном.

- Концерт начинается! – Николай примерил кран, снял замасленную куртку. Закатал рукав свитера и рубашки на правой руке до плеча.

- Алле – е, гоп!

Быстро вывернул старый кран. Холодный бензин хлещет фонтаном, обжигая, как жидкий азот руку, и течет дальше на плечо и тело под одеждой. Испаряясь быстро на воздухе, еще больше мурашки по телу татарской ордой побежали, но и руки враз заледенели, и зубы заныли.

Но опытный технарь, монополист в этом деле, сработал быстро. Новый сливной кран точнехонько пошел по резьбе – ведро даже до половины не успело наполниться.

- Запомнили, салажата? – и шутливо поклонился.

Кто–то ему набросил куртку, и он пулей кинулся в кабину пилотов, нагретую от наземного обогревателя. Руку крепко растерли меховой шапкой. Киселев наполнил стакан неразбавленного спирта, приготовил кусок вареной трески и чайник с водой.

- Хо-о! – тяжело выдохнул Николай, медленно вылил содержимое стакана в рот. Задержал дыхание, запил водой, закусил.

- Коля, спасибо. Выручил! Возьми пару бутыльков – Иван приготовил.

Алексей вылез из самолета и пошел в диспетчерскую. Навстречу попался сменный инженер:

- Петрович, к обеду заменим кран.

- Опоздал, Сан Саныч. Уже!

- Бондин? – И оба засмеялись.

В 11 часов взлетели:

- Убрать шасси!

- Убираю,… Правая нога не убирается!

- Повтори еще раз! – Иван выпустил шасси и снова перевел кран на уборку:

- Правая нога не убирается!

- Михалыч! – заорал Алексей, ты штыри принял?

- Сам вытаскивал, Петрович! Могу показать.

- Верю, старик!

Штыри с флажками предохраняют шасси от случайной уборки на земле.

- Вышка, вышка! Я – борт 1280. Взлет произвел, одна стойка шасси не убирается! Повторяю попытку.

- Понял. Ждите. Вызываем командира отряда.

- Добро, самолет после техформы. Выполнялись регламентные работы.

- Понял. Вызываю инженера смены. Пройди над вышкой пониже, мы глянем на шасси.

- Иван, бери управление. Сделай стандартный разворот над дальним приводом, снижайся с курсом взлета до 50 метров.

- Понял, Петрович.

- Вышка, я – 1280, пройду над вами на высоте 50 метров.

- Понял, Алексей, не волнуйся! – это уже голос командира отряда Виктора Васильевича. – Слежу за тобой.

- 1280, я – Вышка… Правая стойка зависла. Вот что, Алексей… Садиться на «брюхо», винты загнутся в пионерском салюте, фюзеляж и крылья в металлолом. Бензин не вытечет – не сгоришь. Сам думай. Твое решение?

- Вышка, подгоните маслозаправщик, сверху накидайте чехлов от моторов. При посадке правой плоскостью «прилягу» на маслозаправщик. Помните, как садился Бурханов?

- 1280, поддерживаю твое решение. Готовься, Алексей!

- Парни, вопросы есть? – это к экипажу.

- Командир, садимся.

- Решено!

На том и остановились. Пока ушли в «зону ожидания» над дальним радиоприводом, набрав высоту 900 метров, чтобы дать возможность другим самолетам без задержки взлететь. В зоне ходили полтора часа, вырабатывая остаток бензина до минимально необходимого. Садиться с бензином в баках – вспыхнешь жарким пламенем, если при аварийной посадке пробьешь бензобак. Все обдумали, обговорили. Алексей принял решение:

- Иван, ты заходишь по ОСП (посадочная система из двух приводов). Снижение на глиссаде (траектория) держи 3 – 4 метра. После ближнего радиопривода беру управление на себя.

- Понял, командир.

- Михалыч, следи за эфиром, веди радиосвязь, перестраивай привода.

- Добро, командир.

- Вышка! Я – 1280, кто шоферить будет?

- Сазанов.

- На подножку к нему поставьте Николая Бондина. Он, лихой парень, будет корректировать скорость и направление шоферу.

- Понял. Сделаем.

- Ну, Алексей, готов? – это уже командир отряда.

- Вышка, я – борт 1280, разрешите заход на посадку. Дайте условия посадки.

- Высота нижней кромки облаков 200 метров, видимость 5 километров, давление 748 миллиметров ртутного столба, ветер справа под 50 градусов до 5 метров. Зона над аэродромом свободна. На земле все готово: пожарная машина, санитарка, техсостав.

- Борт 1280, я – Вышка, аварийный заход на посадку разрешаю! Сазанов и Бондин стоят со своей машиной в начале посадочной полосы и ждут

- Вышка, приступил к снижению. Шасси выпустил заранее, скоростным напором на всякий случай дожимал стойку, чтобы стойка встала на замок. Как буду над ближним приводом, машина пусть набирает скорость.

Начали снижение, на высоте 200 метров увидели землю. Иван пилотирует самолет чисто, спокойно. Алексей за 4 километра увидел в начале аэродрома маслозапрвщик.

- Полосу вижу, разрешите посадку.

- Борт 1280, я – Вышка, посадку разрешаю!

Иван еще раз проверил кран выпуска шасси. Алексей видит, что «масленка» набирает скорость. На левой подножке кто-то стоит и машет.

- Управление взял! Выпустить щитки!

- Выпущены!

Теперь все зависит от командира, от его выучки, его воли. Прочь все сомнения! Только посадка, только точность, ничто и никто не может изменить решение командира. Высота 10 метров, 5, 4, 3 – все внимание на «масленку». Посадочная скорость у самолета 110 километров в час, а у автомашины – 80-90. Обгонять ее нельзя.

- Скорость 130, 120. Скорость мала! Свалимся! – это Иван.

Правое крыло стало накрывать машину – Бондин машет: «Хорошо!». Алексей с силой затягивает рычаги газа, пытается взятием штурвала на себя еще уменьшить скорость. Элеронами создает левый крен. Правая плоскость с легким толчком ложится на маслозаправщик. Сейчас летчику и шоферу важно выдержать направление движения, иначе – столкновение, взрыв, пожар и … ваших нету!

Иван докладывает скорость:

- 80, 70, 60,… Ура-а-а! – и тут же от Михалыча получает по затылку:

- Не радуйся раньше времени, хлопчик!

Алексей чувствует, что правое крыло хорошо легло на «масленку», видит радостно орущего с поднятым большим пальцем Николая Бондина, и начинает осторожненько притормаживать левым колесом.

- Выключить зажигание! – Иван «бьет» по лапкам системы зажигания.

Вот и конец полосы: метров 150 осталось. Самолет останавливается. Внизу, у стоек шасси уже копошатся набежавшие технари. Подъехал командир отряда и показывает большой палей «молодцы!». Экипаж устал от пережитого, молчит. На лбу у командира выступили капельки терпкого пота. Первым просипел вдруг осевшим голосом Иван:

- Сэли.

Михалыч засмеялся:

- Веселенький рейс, - и задымил своим едким «Памиром».

- Спасибо, парни за работу! Пошли вниз.

Спустились по приставной лесенке. Техники правое крыло уже положили на «козелки», подвели тягач.

- Товарищ командир,… - начал докладывать командиру отряда Алексей, но тот прервал:

- Все нормально! Сам видел. Молодцы! Премирую каждого месячным окладом. Остаток дня считайте выходным, - и крепко пожал руки.

- Почему «нога» не убиралась? – спросил Алексей.

- Ночью техники меняли цилиндр выпуска шасси и не проверили его работу. Понадеялись на свой глаз – ватерпас. Я разберусь с ними.

Подошел Бондин. На голове чей-то шарф – шапку свою потерял.

- Спасибо, Николай! Сегодня второй раз выручаешь!

Подбежал улыбающийся Сазанов. Алексей от души крепко его потискал. Сазанов – небольшого росточка, неопределенного возраста мужичок. Маленькое лицо его все изрыто глубокими шрамами, словно только что его голову вытащили из мясорубки. Говорят, что на охоте его медведь подмял. Увидел, что охотник больше не дышит, забросал его валежником – опосля решил полакомиться и ушел. Сазанов очнулся и дополз до деревни. Там какой-то старик неумело, зато крепко заштопал изуродованное лицо. Так что это не только умелый шофер, но и мужественный человек.

Вечно от его одежды, замасленной до блеска, несло ЭАФом (эфиро- альдегидная фракция) или спиртом Демченко. Эти жидкости с отвратительным запахом применялись на самолетах для удаления льда с поверхностей. Сами пилоты выписывали настоящий спирт для заливки в диастерную систему с целью борьбы с обледенением в воздухе на лобовых стеклах и воздушных винтах. Правда, с лобовых стекол лед соскабливали через форточку длинной отверткой, делая «танковую» щель перед посадкой. С винтом наседавший лед сбрасывали изменением оборотов или шага воздушного винта.

Правда, как-то Алексея из-за тумана в Мурмашах посадили на аэродроме Алакуртти. Пассажиров солдаты утрамбовали в один фургон и отвезли на железнодорожный вокзал. Экипаж определили в офицерское общежитие.

Утром инженер полка, помогающий прогревать и запускать моторы на 45-ти градусном морозе, спросил:

- Для сугрева солдатикам ничего нет?

- Спирт Демченко.

- О-о-о! Давай – давай! – обрадовался он.

- Прикажи слить хоть весь из противообледенительной системы.

Тут же солдат – моторист с примерзшими к верхней губе соплями кинулся с канистрой выкачивать жидкость.

- Майор, как вы его пьете?

- Кружками. Утром только коньяком отрыгается.

Так вот к Сазонову и пристала кличка Митька - Свекловоз.

- Парни, командир дал нам выходной, - сказал Алексей, - зайдите в пилотскую кабину – опрокинем по мензурке за благополучную посадку!

- Еще раз спасибо, братцы, за помощь! За вас!

- За вас, летчики! Чтобы всегда количество взлетов совпадало с количеством посадок! Живите долго!

Вскоре Алексей бодро шагал домой, довольный и морозцем, веявшим от замерзшей уже Северной Двины, и встречами со знакомыми, и деревянным тротуаром, норовящим в любой момент треснуть по башке зазевавшегося пешехода, и, конечно, этим НЕСУРАЗНЫМ днем.

Когда вошел в избу, Валентина и баба Дуня разговаривали с кошкой, как вцепившуюся с утра в лоскутной халат, так и не отпускающую хозяйку до сих пор.

- Что такое?

- Мурка не может очухаться!

- Не беда, пройдет. Мышей только не будет ловить, - засмеялся Алексей и обнял свою ненаглядную Валюшу.

И все весело опять засмеялись. Только Мурка теснее прижималась к бабе Дуне и испуганно закрывала глаза.

Апрель, 1998 г.

ваш школьный друг Лев Николаевич Котов.

- Молодец! Он всегда был патриотом Сысерти.

- Вон справа моя школа. Я здесь училась до 5-го класса. Вместе с Анатолием Лукьяновым.

- С «путчистом», что ли?

- С ним. Хороший мальчик был. Он на класс старше нас. Его отец прокурором работал. Когда после войны они уезжали, мы всей школой Толю провожали. Во-он там, за рекой, мы жили. Дедушка Григорий, дядя Веня работали на суконной фабрике мастерами, дядя Боря – инженером, а его жена тетя Ася директором. Бабушка Дарья хлопотала по дому. Наша семья была дружной.

Джип стал споро взбегать по шоссе на высокий гребень между двух лесистых горушек – Шиманаев угор.

… В 40-50-е годы «газогенераторка» - «верблюд» челябинского тракта, нещадно дымя, то завывая, то скрипя всеми железками, подползала на выезде из Арамили к высокому Шиманаеву угору. Все замирали: «Заберется в горку или нет?». Молодые смеются:

- Толкнем, граждане! Не бойтесь!

Смеха ради какой-нибудь озорник благим матом вопил, заставив вздрагивать заснувшую наверху бабку и перекреститься:

- Гра-а-бют! - Этот вопль лихих кучеров турчаниновских троек, прибавляющий прыть лошадям, чтобы оторваться от местных «Рубен Гудов» - шайки каторжников братьев Шиманаев – беглых горнозаводских кандальников - словно подстегивал старую полуторку. Мотор начинал работать плавно, машина влезала на угор.

На этом лесистом подъеме когда-то лихие люди поджидали богатые кареты турчаниновских людей. Ватага останавливала быстро несущиеся повозки, лошади которых от отчаянного вопля напуганных кучеров аж вылезали из хомутов. Куда там! Тут же проводилась «шоковая терапия» точно по-гайдаровски. По людской молве Шиманаи помогали беднякам. Народ скрывал их, предупреждал об опасности. Да пропали они или на каторжных работах в сырых забоях, или на плахе палача. Только память в народе осталась доброй – это же не Березовские были или какие-нибудь Мавроди»…

Возле деревни Ольховка пришли на ум слова песни:

- Дело бы-ы-ло в деревне Ольховке-е-е,

Полюбил Андрияшка Пара-ашку-у…

После этой деревни дорога опять в гору. С конца 50-х, проезжая это место на любой машине, с любым водителем, я всегда просил дать протяжный звуковой сигнал, отдавая почесть неизвестному погибшему летчику, на могиле которого на лесной опушке установлен киль истребителя, видный с дороги. Даже Саша это помнит. И сейчас сам нажал на клаксон.

Конец пути близок. Настроение у всех прекрасное.

Вот и село Кашино. Я вспомнил:

Кашино, Аверино – закололи мерина,

Три недели уши ели – поминали мерина…

Мы с Сашей засмеялись.

- Это еще что за припевка? – поморщилась Валя.

– Да так, из народного фольклора. Ты не видишь, что в село Кашино въезжаем? Помнишь, школьниками каждую осень на месяц, а то и два ездили сюда горох и картошку убирать?

- Еще бы! Как жарили картошку на костре. Вкуснятина! И горох очень вкусным казался.

- После войны в конце 40-х годов все казалось вкусным, когда в животе пусто. Все полезно, что в рот полезло.

Большое село. Старинное село. Сохранилась и работает начальная школа, созданная сысертскими заводчиками для рабочих листопрокатого завода, что построен возле плотины Ильинского пруда. Его рабочие в 1887 году для Екатеринбургской промышленной выставки прокатали железный лист размером 1х1 метр и уложили в спичечный коробок. Владельцы заводов понимали необходимость образования для своих мастеров и их детей. «Зрили в корень». В наше время в Сысертской школе вместе с нами учились ребята и из Кашино. Они жили при школьном интернате или ежедневно преодолевали пятикилометровое расстояние пешком. Одним из таких энтузиастов учения был и Володя Бычков.

На окраине села справа по ходу, напротив Ильинской плотины постоянно визжала пилами лесопилка. Сразу же начался невысокий подъем. Слева близко блестела гладь Ильинского пруда, на том лесистом береге которого скромно затихла под сенью соснового леса Шевелевская заимка. Когда мы учились в 9-м классе, Валя летом работала там, в пионерлагере, вожатой. Для встречи с ней мне часто приходилось переплывать в этом месте пруд. Густые скользкие водоросли противно старались опутать ноги. Их приходилось разгребать руками. Штаны и рубашонка обычно закреплялись на голове.

На взгорке, на котором в 70-е годы соорудили будку ГАИ возле бетонного указателя «СЫСЕРТЬ», вправо уходила и терялась из глаз лесосека, на которой в наше время было много земляники, жадно вобравшей в себя энергетику солнца и потому очень вкусной.

Впереди, как-то внезапно, с пригорка, открылась панорама северной части Сысерти. Вдали – гора Бесеновка, слева – новые цеха завода Уралгидромаша, справа – стадион. Еще в конце 40-х на его месте стояла на опушке соснового леса разрушенная временем кузница. Место так и называлось – «Кузница». В молодом ельнике всегда можно было собрать корзину веселых «рыжиков». Очень вкусны они при жарке или солении. Тут же по опушке росло немало сопливых ранних маслят, из которых с молодой картошечкой, посыпанной зеленым укропчиком, получалась вкуснющая «губница». Железнодорожная ветка, пересекающая тракт и ведущая на территорию завода, была проведена уж в конце войны.

Сразу же за железкой начинается район Сысерти – Рым

От окраин Кашино до околицы Рыма никаких домов не было до 50-х, кроме большой ветеринарной амбулатории.

- Я помню, как в начале войны здесь формировалось какое-то конное подразделение. Мой дальний родственник Александр Согрин тоже уходил на фронт. Ты его знала, Валя. Он с нашей улицы Калинина. Его пара коней, чувствуя, что уходят навсегда, при выезде из высоких ворот амбулатории так взвились с душераздирающим ржанием, вызвав отчаянный плач женщин - провожающих, что сбили поперечную верхнюю перекладину с названием ветеринарного пункта. А. Согрин вернулся с войны в 45-м без своих коней.

Что-то защемило, заныло, затрепетало в душе каждого из сидящих в машине при въезде в Сысерть. Вспомнилось свое:

Чей голос то меня тревожит?
Откуда он, такой родной?
Не может быть... Или быть может,
То тихий зов души" самой?

- Что, дядя Толя, тетя Валя, свою юность вспомнили?

- Да, Сашенька.

- Тянет сюда?

Еще как! Здесь мы родились, здесь наше детство, юность прошли. Отсюда шагнули в жизнь.

- Я понимаю вас. Жаль, что молодые люди сейчас уже не говорят вслух такие красивые слова. Быстро забывают отчий дом. Не находят времени, или чувства отцвели, или совесть где-то в тумане будней поотстала, - лишний раз навестить родителей, приехать на Новый год или иную памятную дату – частичный провал в генах памяти. А, ведь, внуки так же равнодушно будут относиться к своим маме и папе. Все со временем возвращается на «круги своя». Собственные заботы всегда считаются главными. Молодые стараются с иронией или показной грубостью скрыть свои чувства. Детство, юность, когда человек не коснулся близко прозы жизни, - хотя это одушевленные понятия, материализованные нравственными категориями. Очень хорошо, что вы не скрываете этого.

- Ну, Александр Валентинович, ты рассуждаешь, как умудренный большим жизненным опытом человек.

- У меня Олеся уже большая. Развитие отношений с детьми в будущем нам с Аллой не безразлично.

- Спасибо на добром слове, Сашенька. Действительно для нас отчий дом, школа, друзья, Сысерть – это наш исток, наша Итака, наша память, наше счастье.

Наше время пролетело птицей, точнее, испуганной птицей, которая с годами убыстряла свой полет куда-то в таинственную и неизведанную темноту Космоса. И нельзя крикнуть, попросить: «Мгновение! Остановись! Ты – прекрасно!».

… «Вот наша машина подползла к Рыму. Первая улица – Урицкого. После пересечения тракта она переходит в Орджоникидзе (по-старому – Сосновка). В кузове закричали, застучали по деревянной крыше кабины. Шофер остановил свою «газогенераторку». Первые пассажиры, кряхтя и со смачным стоном разминая затекшие ноги, спустились на землю со своими мешками. Это рымовские»…

рымовские женщины и дети. Мужчины же, в основном, «робили» на Сысертском механическом заводе, что находился сразу же за рекой и на территории которого с конца Х1Х века были ремонтные мастерские РМ – РыМ.

Вот здесь-то жили и рабочие механического завода. Люди в Рыму, как и во всей Сысерти, были, в основном, мастеровые. Как было принято издавна, держались своей общиной по роду занятий или улицей. Чужаков терпели. Бездельников, пьянь презирали. Нищим всегда подавали. Сами «пластались» до седьмого пота. Зимой добывали зверя, боровую дичь, летом – рыбу. Летом иногда разминали свои косточки после тяжелой работы на заводе или на покосах, заготавливая сено для своих кормилиц – коровушек, на мужских игрищах. Праздники уважали. Гуляли весело вместе с родственниками и соседями. Забавами были игры: деревянный

шар или «муху» шаровками погонять и закинуть подальше, в лапту посостязаться. Любили удаль свою показать в кулачных боях «улица на улицу», перед невестами да молодыми женушками показать свою удаль, да сноровку, силу, особенно после жбана доброй браги. Правила были строгие: раздеться до пояса, в руках никакого оружия, упавшего на землю – не бить!

Случалось, ненароком, в пылу боя кого-то калечили.

- Вот-вот – пьяному море по колено.

- Ну не скажи. Не повторяй глупости «пролетарского» писателя Максима Горького. В своем опусе «Мать» он показал не рабочих – профессионалов, мастеровых, а рвань, которую охранники на заводах от проходных и заборов отгоняли, чтобы что-нибудь не пропало. Откуда Максим Алексеевич мог в начале своего творчества знать быт и жизнь мастеровых? В эти годы он только бродяжил. Вот с бурлаками его что-то роднило. С его первоначальным социальным статусом в приличный дом мастера и не пустили бы. Уж много позже, отточив свое перо на описаниях быта и нравов социального дна, он стал известным, поменяв свой писательский талант на общественную деятельность в угоду наших вождей.

Настоящий рабочий ценил свой труд, уважал других умельцев, берег свой авторитет и честь мастера. А одевался как? Костюм-тройка, рубашка белая, сапоги глаза слепят, лихо заломленная фуражка с лакированным козырьком. Шиком считалось носить на жилете серебряную цепочку для карманных часов. Жены и дочери на выданье хвастались недорогими, но красивыми платьями с оборками, с кружевными воротничками. Шейки их украшали золотые цепочки и колье, на пальчиках красовались перстеньки, сработанные отцами, мужьями из добытых в горах золота и камушек. У парней в руках заливаются «хромка» или тальянка. На улице обязательно жили 2-3 гармониста.

Умели работать без сна и отдыха неделями. Поэтому в доме достаток, порядок и чистоту обеспечивали жена и дочери. Пацаны сызмальства приобщались к труду. Во дворе мычит, блеет, хрюкает всякая живность. Семья обихожена, дети одеты, обуты и ходят в трехклассную приходскую школу. Жили в относительном достатке – хоромов не имели, но поесть и одеть все находилось. Церковь посещали, соседям помогали. Конечно, так жили только мастера своего дела, рабочие-универсалы. По достатку судили о способности человека к труду.

- Дядя Толя, «крути» свою память дальше.

- Мне тоже интересно.

- Домик ты, Валя, наш в Рыму видела.

Летом 1939-го, когда отчима взяли на военные сборы, мы временно с Кабацкой (улица Свободы) переехали сюда к его матери. Здесь жили его брат Николай и две сестры Лена и Зоя. В домике многое напоминало о нем: искусно сработанные чучела глухарей, раскрытые веером хвосты косачей; на стенах красовались рога лося, косули, оскаленная морда волка. Семен Васильевич Орлов был умелым охотником.

А на чердаке хранился старинный, окованный металлическими лентами, сундук. Насколько я помню, он всегда сопровождал мать в переездах. Это был мой тайный клад сокровищ, где можно было найти какие-то поделки из дешевеньких камней, фигурки чугунного литья. Здесь же хранились старинные книги, акварельные рисунки моего дяди Павлика. Я любил их перебирать. Особенно меня привлекали толстенные журналы «Нива». Когда я научился читать (я рано научился этому), первым моим букварем и энциклопедией были эти журналы. В этих журналах были замечательные иллюстрации картин Куинджи, Верещагина, Брюллова, Репина! До сих пор помню рассказы о змееловах, путешествиях наших моряков и первопроходцах, обычаях диких африканских племен.

Часто залезал в голубятню скучающих без хозяина птиц. Кормил и пускал полетать.

Из этого дома первым на фронт ушел мой отец. Затем – добровольцем сестра отца, тетя Лена, Елена Васильевна. Позже забрали брата Николая, уличное прозвище – Игумен. Но он через год вернулся. У него был дефект речи сильный. На этой улице среди моих уличных приятелей были Ридикульцевы, Пьянковы, Дойковы, Гена Звягинцев. Других не помню уже. Река была рядом. У нас в семье держали уток, которые ежедневно переваливаясь с лапы на лапу утром ковыляли к воде. Вечером – обратно. А пацанам – рыбалка и ловля раков была удовольствием.

Там мать мне купила лыжи. Я до сих пор помню их запах. С тех пор на протяжении 20 лет лыжные гонки были моим смыслом жизни.

- Валь, смотри справа…

- Ой, а здесь мы жили. Это было в те годы общежитием ФЗО, а мама работала комендантом. Нам была выделена она комнатушка в этом двухэтажном доме. Помнишь?

- Еще бы! Места первых свиданий не забываются!

- Ну, тебя! Скажешь тоже! – зарделась Валя.

- Из песни слова не выкинешь! За этой бывшей общагой четыре квартала занимает городок двух- и трехэтажных жилых зданий, построенных заводом для эвакуированных из Ленинграда рабочих, мастеров и инженеров. В одном классе с нами учились Вахрамеевы, Кулаковские. А до постройки городка здесь был большой пустырь. Во-он там стояли крошечные цеха артели металлоизделий. Мы с ребятами пролезали сквозь тайную дыру в заборе, собирали возле цехов и складов проволоку, медные изделия и лом цветных металлов. Бегом тащили приемщику вторсырья, и на полученные деньги покупали леску, крючки и мороженое.

- И билеты в кино?

- Зачем? В кино уважающие себя пацаны ходили только бесплатно

- А контролеры?

- Для бесплатного, «коллективного» посещения кинотеатров «Авангард», «Уралгидромаш» были десятки хитроумных и неожиданных способов. Вот, когда мы уже дружили с тобой, тогда мне на билеты стали давать рубли тетя Паля, бабушка и мать. А кино мы любили: «Русский матрос Иван Никулин», «Морской батальон», «Александр Невский», «Чапаев», «Пархоменко», «Веселые ребята» - много было хороших фильмов. Любили «Антошу Рыбкина», фронтовую хронику, «Фитили» на Гитлера:

Сидит Гитлер на заборе,

Вяжет лапти языком …

- А дальше?

- Дальше – народный фольклор! – засмеялся Александр.

- Вот на этом месте перед общежитием до строительства городка стояли несколько склепов. Большие гранитные памятники, украшенные малахитом, яшмой, с позолоченными буквами имен усопших, явно занимавших большие чины в семьях Турчаниновых, Соломирских были их последней обителью успокоения. Все это снесли. Я понимаю, что работники и хозяева антагонисты по своему социальному статусу, и гусь свинье не товарищ. Но все мы – ЛЮДИ, все равны перед Богом. Чужую память надо уважать. Современные сатанинские шабаши вандалов, сатанистов должны вызывать отвращение и жесткий отпор со стороны современных бездействующих местных властей и милиции.

Но, конечно, милиции не найти осквернителей, если для многих ее сотрудников идеологией, моралью, целью стали поборы обогащение; слияние с криминалом и проститутками, издевательство над российским народом, замена Закона «понятиями». И очень редко государство принимает к ним робкие меры мягкого воздействия. Как же так? Государство боится своих же охранников? Так откуда же возьмется уважение к старшим, почитание родителей у поколения ХХ и ХХ1 веков, если ценится не человек – высшее создание природы, Бога, и государственные приоритеты, а наглая сила и открытое мздоимство чиновников, беспредел правоохранительных органов, социальная несправедливость. В таких условиях народ и власть – всегда враги.

- Нонсенс!

- Не смешно и грустно.

- Страшно и опасно…

- Валюша, видишь слева угловой дом в окружении тополей?

- Конечно! В этот дом мы переехали после общежития. Ты тогда был в летном училище. А я училась на курсах финансовых работников. Меня каждое утро осторожным лаем будила и сопровождала твоя собака Джульбарс. Зимой поздно светало и рано темнело. Идти через лес на Воробьевскую заимку, где были мои курсы, было страшно. Джульбарс – пес красивый, сильный, верный, отважный. Я пересказывала ему, как другу, письма от тебя. Он внимательно слушал, иногда одобряя басом. И что интересно – всегда знал, когда прозвучит звонок, и за пять минут до окончания занятий лапой царапал по стеклу класса, где я сидела в этот час, привлекая внимание студентов и преподавателей.

- Едем дальше… Школа имени Свердлова, начальная. Во время войны, зимой, поселили в этом здании репрессированных из Средней Азии? Это были мужчины в непривычных для нас стеганых халатах, чалмах на голове. Одежонка явно не для наших морозов! У пацанов – доброе сердце. Мы жалели их. Часто приносили дровишки: кто – полено, кто – два. Перебрасывали через забор, а благодарные «азиаты» - мешочки с урюком. Диковинка для нас! Мы ведь кроме картошки, моркови, да лесных ягод ничего не видели отродясь. Долго не осмеливались попробовать. Гадали, что это такое. Но вечно голодный желудок пацанов был мудрее серого вещества детской головы.

Нечто подобное я видел в 1956-м на маленьком заполярном аэродроме Нижняя Пеша, когда вез в Нарьян-Мар продукты для северян. К нашему Ли-2 подбежали ребятишки – дети работников аэропорта. Мы всегда при случае чем-нибудь их угощали. Второй пилот Иван Погорелов вынес из самолета несколько штук помидоров: краснодарских, спелых, рассыпчатых. Парнишки, им было лет 10-11, удивленно посмотрели на эти большие незнакомые ягоды. Они кроме северной морошки ничего не видали. Поперекидывали друг другу и равнодушно выкинули. Но нам урюк в то время понравился! Вот такова теория относительности и уровень познания окружающего мира!

- Фигура бронзового солдата, шагнувшего из проходной родного завода в неизвестность большой войны. Ох, и длинный список погибших земляков из Сысертского района вызолочен на поминальном камне! Не менее полка по штату военного времени сгорели. Здесь имена моего отчима Семена Васильевича, родного дяди Павла Георгиевича Вольхина, двоюродного дяди Палкина

Петра Васильевича, вставшего на смерть со своим батальоном перед выходившей танковой группировкой немцев и погибшего 4-го апреля 1945года северо-западнее Балатона под городом Надьканижь, и множество других родственников и сысертцев.

На не высоком холме поблескивал позолотой глав-макушек красивый храм, опоясанный ковано чугунной решеткой.

- Смотри-ка, восстановили! – удивилась Валентина. – Красотища-то какая! В 50-е твоя мама, Саша, Тамара Степановна участвовала на съемках фильма «Золото» по Мамину-Сибиряку в массовых сценах катания на санках во время Масленицы.

- Так она еще и киноактриса? – все весело засмеялись. – По примеру бабы Любы она сейчас солистка в хоре ветеранов. Своим коллективом объездили всю область. У нас в Сысерти Храм тоже восстановили. Инициатором начала работ был ваш школьный друг Лев Николаевич Котов.

- Молодец! Он всегда был патриотом Сысерти.

- Вон справа моя школа. Я здесь училась до 5-го класса. Вместе с Анатолием Лукьяновым.

- С «путчистом», что ли?

- С ним. Хороший мальчик был. Он на класс старше нас. Его отец прокурором работал. Когда после войны они уезжали, мы всей школой Толю провожали. Во-он там, за рекой, мы жили. Дедушка Григорий, дядя Веня работали на суконной фабрике мастерами, дядя Боря – инженером, а его жена тетя Ася директором. Бабушка Дарья хлопотала по дому. Наша семья была дружной.

Джип стал споро взбегать по шоссе на высокий гребень между двух лесистых горушек – Шиманаев угор.

… В 40-50-е годы «газогенераторка» - «верблюд» челябинского тракта, нещадно дымя, то завывая, то скрипя всеми железками, подползала на выезде из Арамили к высокому Шиманаеву угору. Все замирали: «Заберется в горку или нет?». Молодые смеются:

- Толкнем, граждане! Не бойтесь!

Смеха ради какой-нибудь озорник благим матом вопил, заставив вздрагивать заснувшую наверху бабку и перекреститься:

- Гра-а-бют! - Этот вопль лихих кучеров турчаниновских троек, прибавляющий прыть лошадям, чтобы оторваться от местных «Рубен Гудов» - шайки каторжников братьев Шиманаев – беглых горнозаводских кандальников - словно подстегивал старую полуторку. Мотор начинал работать плавно, машина влезала на угор.

На этом лесистом подъеме когда-то лихие люди поджидали богатые кареты турчаниновских людей. Ватага останавливала быстро несущиеся повозки, лошади которых от отчаянного вопля напуганных кучеров аж вылезали из хомутов. Куда там! Тут же проводилась «шоковая терапия» точно по-гайдаровски. По людской молве Шиманаи помогали беднякам. Народ скрывал их, предупреждал об опасности. Да пропали они или на каторжных работах в сырых забоях, или на плахе палача. Только память в народе осталась доброй – это же не Березовские были или какие-нибудь Мавроди»…

Возле деревни Ольховка пришли на ум слова песни:

- Дело бы-ы-ло в деревне Ольховке-е-е,

Полюбил Андрияшка Пара-ашку-у…

После этой деревни дорога опять в гору. С конца 50-х, проезжая это место на любой машине, с любым водителем, я всегда просил дать протяжный звуковой сигнал, отдавая почесть неизвестному погибшему летчику, на могиле которого на лесной опушке установлен киль истребителя, видный с дороги. Даже Саша это помнит. И сейчас сам нажал на клаксон.

Конец пути близок. Настроение у всех прекрасное.

Вот и село Кашино. Я вспомнил:

Кашино, Аверино – закололи мерина,

Три недели уши ели – поминали мерина…

Мы с Сашей засмеялись.

- Это еще что за припевка? – поморщилась Валя.

– Да так, из народного фольклора. Ты не видишь, что в село Кашино въезжаем? Помнишь, школьниками каждую осень на месяц, а то и два ездили сюда горох и картошку убирать?

- Еще бы! Как жарили картошку на костре. Вкуснятина! И горох очень вкусным казался.

- После войны в конце 40-х годов все казалось вкусным, когда в животе пусто. Все полезно, что в рот полезло.

Большое село. Старинное село. Сохранилась и работает начальная школа, созданная сысертскими заводчиками для рабочих листопрокатого завода, что построен возле плотины Ильинского пруда. Его рабочие в 1887 году для Екатеринбургской промышленной выставки прокатали железный лист размером 1х1 метр и уложили в спичечный коробок. Владельцы заводов понимали необходимость образования для своих мастеров и их детей. «Зрили в корень». В наше время в Сысертской школе вместе с нами учились ребята и из Кашино. Они жили при школьном интернате или ежедневно преодолевали пятикилометровое расстояние пешком. Одним из таких энтузиастов учения был и Володя Бычков.

На окраине села справа по ходу, напротив Ильинской плотины постоянно визжала пилами лесопилка. Сразу же начался невысокий подъем. Слева близко блестела гладь Ильинского пруда, на том лесистом береге которого скромно затихла под сенью соснового леса Шевелевская заимка. Когда мы учились в 9-м классе, Валя летом работала там, в пионерлагере, вожатой. Для встречи с ней мне часто приходилось переплывать в этом месте пруд. Густые скользкие водоросли противно старались опутать ноги. Их приходилось разгребать руками. Штаны и рубашонка обычно закреплялись на голове.

На взгорке, на котором в 70-е годы соорудили будку ГАИ возле бетонного указателя «СЫСЕРТЬ», вправо уходила и терялась из глаз лесосека, на которой в наше время было много земляники, жадно вобравшей в себя энергетику солнца и потому очень вкусной.

Впереди, как-то внезапно, с пригорка, открылась панорама северной части Сысерти. Вдали – гора Бесеновка, слева – новые цеха завода Уралгидромаша, справа – стадион. Еще в конце 40-х на его месте стояла на опушке соснового леса разрушенная временем кузница. Место так и называлось – «Кузница». В молодом ельнике всегда можно было собрать корзину веселых «рыжиков». Очень вкусны они при жарке или солении. Тут же по опушке росло немало сопливых ранних маслят, из которых с молодой картошечкой, посыпанной зеленым укропчиком, получалась вкуснющая «губница». Железнодорожная ветка, пересекающая тракт и ведущая на территорию завода, была проведена уж в конце войны.

Сразу же за железкой начинается район Сысерти – Рым

От окраин Кашино до околицы Рыма никаких домов не было до 50-х, кроме большой ветеринарной амбулатории.

- Я помню, как в начале войны здесь формировалось какое-то конное подразделение. Мой дальний родственник Александр Согрин тоже уходил на фронт. Ты его знала, Валя. Он с нашей улицы Калинина. Его пара коней, чувствуя, что уходят навсегда, при выезде из высоких ворот амбулатории так взвились с душераздирающим ржанием, вызвав отчаянный плач женщин - провожающих, что сбили поперечную верхнюю перекладину с названием ветеринарного пункта. А. Согрин вернулся с войны в 45-м без своих коней.

Что-то защемило, заныло, затрепетало в душе каждого из сидящих в машине при въезде в Сысерть. Вспомнилось свое:

Чей голос то меня тревожит?
Откуда он, такой родной?
Не может быть... Или быть может,
То тихий зов души" самой?

- Что, дядя Толя, тетя Валя, свою юность вспомнили?

- Да, Сашенька.

- Тянет сюда?

Еще как! Здесь мы родились, здесь наше детство, юность прошли. Отсюда шагнули в жизнь.

- Я понимаю вас. Жаль, что молодые люди сейчас уже не говорят вслух такие красивые слова. Быстро забывают отчий дом. Не находят времени, или чувства отцвели, или совесть где-то в тумане будней поотстала, - лишний раз навестить родителей, приехать на Новый год или иную памятную дату – частичный провал в генах памяти. А, ведь, внуки так же равнодушно будут относиться к своим маме и папе. Все со временем возвращается на «круги своя». Собственные заботы всегда считаются главными. Молодые стараются с иронией или показной грубостью скрыть свои чувства. Детство, юность, когда человек не коснулся близко прозы жизни, - хотя это одушевленные понятия, материализованные нравственными категориями. Очень хорошо, что вы не скрываете этого.

- Ну, Александр Валентинович, ты рассуждаешь, как умудренный большим жизненным опытом человек.

- У меня Олеся уже большая. Развитие отношений с детьми в будущем нам с Аллой не безразлично.

- Спасибо на добром слове, Сашенька. Действительно для нас отчий дом, школа, друзья, Сысерть – это наш исток, наша Итака, наша память, наше счастье.

Наше время пролетело птицей, точнее, испуганной птицей, которая с годами убыстряла свой полет куда-то в таинственную и неизведанную темноту Космоса. И нельзя крикнуть, попросить: «Мгновение! Остановись! Ты – прекрасно!».

… «Вот наша машина подползла к Рыму. Первая улица – Урицкого. После пересечения тракта она переходит в Орджоникидзе (по-старому – Сосновка). В кузове закричали, застучали по деревянной крыше кабины. Шофер остановил свою «газогенераторку». Первые пассажиры, кряхтя и со смачным стоном разминая затекшие ноги, спустились на землю со своими мешками. Это рымовские»…

РЫМ

- Вот и Рым. Наша семья какое-то время жила в Рыму в семье отчима Семена Васильевича, пока его не забрали на фронт. Наш дом на два окна в начале улицы был угловым. В переулке находилась поскотина, где пастух собирал коров каждое утро. Огород выходил на большое открытое овражистое место, напротив ветеринарной амбулатории. Запомнился этот домик на два окна. В огороде росла развесистая высокая черемуха, осыпанная сочными ягодами, обеспечивая на всю зиму толченой в чугунной ступе ароматной начинкой для пирожков. Летом в густых ветвях громадного дерева могла спрятаться вся детвора нашей улицы. Весной же белого цвета хватило бы парням всей Сысерти на букеты своим милым зазнобушкам.

- «Краевед», скажи, откуда такое название – Рым?

- Рым! Откуда это слово пошло? Известно, что когда-то на берегу реки была спичечная фабрика Белоносовой, выпускающая свой товар для всей Сибири. Опасная и вредная работа с фосфором сокращала жизнь рымских женщин и детей, работающих у Белоносихи.

П.П.Бажов в своих сказах описывает только тяжелую жизнь рабочих спичечной фабрики, на которой работали рымовские женщины и дети. Мужчины же, в основном, «робили» на Сысертском механическом заводе, что находился сразу же за рекой и на территории которого с конца Х1Х века были ремонтные мастерские РМ – РыМ.

Вот здесь-то жили и рабочие механического завода. Люди в Рыму, как и во всей Сысерти, были, в основном, мастеровые. Как было принято издавна, держались своей общиной по роду занятий или улицей. Чужаков терпели. Бездельников, пьянь презирали. Нищим всегда подавали. Сами «пластались» до седьмого пота. Зимой добывали зверя, боровую дичь, летом – рыбу. Летом иногда разминали свои косточки после тяжелой работы на заводе или на покосах, заготавливая сено для своих кормилиц – коровушек, на мужских игрищах. Праздники уважали. Гуляли весело вместе с родственниками и соседями. Забавами были игры: деревянный

шар или «муху» шаровками погонять и закинуть подальше, в лапту посостязаться. Любили удаль свою показать в кулачных боях «улица на улицу», перед невестами да молодыми женушками показать свою удаль, да сноровку, силу, особенно после жбана доброй браги. Правила были строгие: раздеться до пояса, в руках никакого оружия, упавшего на землю – не бить!

Случалось, ненароком, в пылу боя кого-то калечили.

- Вот-вот – пьяному море по колено.

- Ну не скажи. Не повторяй глупости «пролетарского» писателя Максима Горького. В своем опусе «Мать» он показал не рабочих – профессионалов, мастеровых, а рвань, которую охранники на заводах от проходных и заборов отгоняли, чтобы что-нибудь не пропало. Откуда Максим Алексеевич мог в начале своего творчества знать быт и жизнь мастеровых? В эти годы он только бродяжил. Вот с бурлаками его что-то роднило. С его первоначальным социальным статусом в приличный дом мастера и не пустили бы. Уж много позже, отточив свое перо на описаниях быта и нравов социального дна, он стал известным, поменяв свой писательский талант на общественную деятельность в угоду наших вождей.

Настоящий рабочий ценил свой труд, уважал других умельцев, берег свой авторитет и честь мастера. А одевался как? Костюм-тройка, рубашка белая, сапоги глаза слепят, лихо заломленная фуражка с лакированным козырьком. Шиком считалось носить на жилете серебряную цепочку для карманных часов. Жены и дочери на выданье хвастались недорогими, но красивыми платьями с оборками, с кружевными воротничками. Шейки их украшали золотые цепочки и колье, на пальчиках красовались перстеньки, сработанные отцами, мужьями из добытых в горах золота и камушек. У парней в руках заливаются «хромка» или тальянка. На улице обязательно жили 2-3 гармониста.

Умели работать без сна и отдыха неделями. Поэтому в доме достаток, порядок и чистоту обеспечивали жена и дочери. Пацаны сызмальства приобщались к труду. Во дворе мычит, блеет, хрюкает всякая живность. Семья обихожена, дети одеты, обуты и ходят в трехклассную приходскую школу. Жили в относительном достатке – хоромов не имели, но поесть и одеть все находилось. Церковь посещали, соседям помогали. Конечно, так жили только мастера своего дела, рабочие-универсалы. По достатку судили о способности человека к труду.

- Дядя Толя, «крути» свою память дальше.

- Мне тоже интересно.

- Домик ты, Валя, наш в Рыму видела.

Летом 1939-го, когда отчима взяли на военные сборы, мы временно с Кабацкой (улица Свободы) переехали сюда к его матери. Здесь жили его брат Николай и две сестры Лена и Зоя. В домике многое напоминало о нем: искусно сработанные чучела глухарей, раскрытые веером хвосты косачей; на стенах красовались рога лося, косули, оскаленная морда волка. Семен Васильевич Орлов был умелым охотником.

А на чердаке хранился старинный, окованный металлическими лентами, сундук. Насколько я помню, он всегда сопровождал мать в переездах. Это был мой тайный клад сокровищ, где можно было найти какие-то поделки из дешевеньких камней, фигурки чугунного литья. Здесь же хранились старинные книги, акварельные рисунки моего дяди Павлика. Я любил их перебирать. Особенно меня привлекали толстенные журналы «Нива». Когда я научился читать (я рано научился этому), первым моим букварем и энциклопедией были эти журналы. В этих журналах были замечательные иллюстрации картин Куинджи, Верещагина, Брюллова, Репина! До сих пор помню рассказы о змееловах, путешествиях наших моряков и первопроходцах, обычаях диких африканских племен.

Часто залезал в голубятню скучающих без хозяина птиц. Кормил и пускал полетать.

Из этого дома первым на фронт ушел мой отец. Затем – добровольцем сестра отца, тетя Лена, Елена Васильевна. Позже забрали брата Николая, уличное прозвище – Игумен. Но он через год вернулся. У него был дефект речи сильный. На этой улице среди моих уличных приятелей были Ридикульцевы, Пьянковы, Дойковы, Гена Звягинцев. Других не помню уже. Река была рядом. У нас в семье держали уток, которые ежедневно переваливаясь с лапы на лапу утром ковыляли к воде. Вечером – обратно. А пацанам – рыбалка и ловля раков была удовольствием.

Там мать мне купила лыжи. Я до сих пор помню их запах. С тех пор на протяжении 20 лет лыжные гонки были моим смыслом жизни.

- Валь, смотри справа…

- Ой, а здесь мы жили. Это было в те годы общежитием ФЗО, а мама работала комендантом. Нам была выделена она комнатушка в этом двухэтажном доме. Помнишь?

- Еще бы! Места первых свиданий не забываются!

- Ну, тебя! Скажешь тоже! – зарделась Валя.

- Из песни слова не выкинешь! За этой бывшей общагой четыре квартала занимает городок двух- и трехэтажных жилых зданий, построенных заводом для эвакуированных из Ленинграда рабочих, мастеров и инженеров. В одном классе с нами учились Вахрамеевы, Кулаковские. А до постройки городка здесь был большой пустырь. Во-он там стояли крошечные цеха артели металлоизделий. Мы с ребятами пролезали сквозь тайную дыру в заборе, собирали возле цехов и складов проволоку, медные изделия и лом цветных металлов. Бегом тащили приемщику вторсырья, и на полученные деньги покупали леску, крючки и мороженое.

- И билеты в кино?

- Зачем? В кино уважающие себя пацаны ходили только бесплатно

- А контролеры?

- Для бесплатного, «коллективного» посещения кинотеатров «Авангард», «Уралгидромаш» были десятки хитроумных и неожиданных способов. Вот, когда мы уже дружили с тобой, тогда мне на билеты стали давать рубли тетя Паля, бабушка и мать. А кино мы любили: «Русский матрос Иван Никулин», «Морской батальон», «Александр Невский», «Чапаев», «Пархоменко», «Веселые ребята» - много было хороших фильмов. Любили «Антошу Рыбкина», фронтовую хронику, «Фитили» на Гитлера:

Сидит Гитлер на заборе,

Вяжет лапти языком …

- А дальше?

- Дальше – народный фольклор! – засмеялся Александр.

- Вот на этом месте перед общежитием до строительства городка стояли несколько склепов. Большие гранитные памятники, украшенные малахитом, яшмой, с позолоченными буквами имен усопших, явно занимавших большие чины в семьях Турчаниновых, Соломирских были их последней обителью успокоения. Все это снесли. Я понимаю, что работники и хозяева антагонисты по своему социальному статусу, и гусь свинье не товарищ. Но все мы – ЛЮДИ, все равны перед Богом. Чужую память надо уважать. Современные сатанинские шабаши вандалов, сатанистов должны вызывать отвращение и жесткий отпор со стороны современных бездействующих местных властей и милиции.

Но, конечно, милиции не найти осквернителей, если для многих ее сотрудников идеологией, моралью, целью стали поборы обогащение; слияние с криминалом и проститутками, издевательство над российским народом, замена Закона «понятиями». И очень редко государство принимает к ним робкие меры мягкого воздействия. Как же так? Государство боится своих же охранников? Так откуда же возьмется уважение к старшим, почитание родителей у поколения ХХ и ХХ1 веков, если ценится не человек – высшее создание природы, Бога, и государственные приоритеты, а наглая сила и открытое мздоимство чиновников, беспредел правоохранительных органов, социальная несправедливость. В таких условиях народ и власть – всегда враги.

- Нонсенс!

- Не смешно и грустно.

- Страшно и опасно…

- Валюша, видишь слева угловой дом в окружении тополей?

- Конечно! В этот дом мы переехали после общежития. Ты тогда был в летном училище. А я училась на курсах финансовых работников. Меня каждое утро осторожным лаем будила и сопровождала твоя собака Джульбарс. Зимой поздно светало и рано темнело. Идти через лес на Воробьевскую заимку, где были мои курсы, было страшно. Джульбарс – пес красивый, сильный, верный, отважный. Я пересказывала ему, как другу, письма от тебя. Он внимательно слушал, иногда одобряя басом. И что интересно – всегда знал, когда прозвучит звонок, и за пять минут до окончания занятий лапой царапал по стеклу класса, где я сидела в этот час, привлекая внимание студентов и преподавателей.

- Едем дальше… Школа имени Свердлова, начальная. Во время войны, зимой, поселили в этом здании репрессированных из Средней Азии? Это были мужчины в непривычных для нас стеганых халатах, чалмах на голове. Одежонка явно не для наших морозов! У пацанов – доброе сердце. Мы жалели их. Часто приносили дровишки: кто – полено, кто – два. Перебрасывали через забор, а благодарные «азиаты» - мешочки с урюком. Диковинка для нас! Мы ведь кроме картошки, моркови, да лесных ягод ничего не видели отродясь. Долго не осмеливались попробовать. Гадали, что это такое. Но вечно голодный желудок пацанов был мудрее серого вещества детской головы.

Нечто подобное я видел в 1956-м на маленьком заполярном аэродроме Нижняя Пеша, когда вез в Нарьян-Мар продукты для северян. К нашему Ли-2 подбежали ребятишки – дети работников аэропорта. Мы всегда при случае чем-нибудь их угощали. Второй пилот Иван Погорелов вынес из самолета несколько штук помидоров: краснодарских, спелых, рассыпчатых. Парнишки, им было лет 10-11, удивленно посмотрели на эти большие незнакомые ягоды. Они кроме северной морошки ничего не видали. Поперекидывали друг другу и равнодушно выкинули. Но нам урюк в то время понравился! Вот такова теория относительности и уровень познания окружающего мира!

- Фигура бронзового солдата, шагнувшего из проходной родного завода в неизвестность большой войны. Ох, и длинный список погибших земляков из Сысертского района вызолочен на поминальном камне! Не менее полка по штату военного времени сгорели. Здесь имена моего отчима Семена Васильевича, родного дяди Павла Георгиевича Вольхина, двоюродного дяди Палкина

Петра Васильевича, вставшего на смерть со своим батальоном перед выходившей танковой группировкой немцев и погибшего 4-го апреля 1945года северо-западнее Балатона под городом Надьканижь, и множество других родственников и сысертцев.



Сколько сирот-детей оставлено, у скольких матерей и жен сердце не выдержало потери самого близкого человека, а сколько же новых семей не создано? Если бы собрать вместе все выплаканные слезы матерей, вдов, сестер, оставшихся одними невест, хватило на «вечный» фонтан перед «вечным» огнем. Только струи его были бы очень горькими, и оставляли бы на теле и в сердце пришедших почтить память незаживающие раны.

- А пока мы проезжаем мимо корпусов больничного корпуса. Это старая добрая Сысертская больница в сиреневом саду, давшая и продлившая жизнь нескольким поколениям сысертцев. А построили-то ее в 18..г «проклятые» эксплуататоры, «враги» рабочего люда. Что-то не слышал я, чтоб новые наши капиталисты, владельцы Уралмаша, Норилькомбината и многих других крупных заводов подарили простым рабочим школу, больницу, детсад, пионерлагерь. Руки у них заняты другим. Деревянная, неказистая, но уютная. И стоит эта больничка до сих пор. Только на 60-м году советской власти построили новую больницу. Наконец-то! Помощь медицинской «старушке» пришла во время. Да и нуждающихся к 70-м годам возросло многократно.

- А мы и приехали, - напомнил Саня. Через 50 метров поворот направо на улицу Тимирязева. И, наконец-то, дом Стуковых.

рыбный пирог. Валя было заохала:

- Ох, сколько наготовили, как на свадьбу… - но, увидев, что с пирога уже снята верхняя подрумяненная корка, а от притихших карасей, обсыпанных лучком, исходил аппетитный запах, успокоилась.

- Гостюшки дорогие, мойте руки и за стол. Уже промялись в дороге-то, небось, а то все остывает, - с полотенцами в руках торопила раскрасневшаяся Тамара Степановна.

- Сестричка дорогая моя, тебя и возраст не берет! Цветешь!

- А что на пенсии делать, никаких забот!

- Она у нас еще и артистка. Солирует в хоре ветеранов, как раньше баба Люба, - пробасил Валентин Сергеевич.

- Ну, молодец!

Потом были пельмени. Уральские пельмени с мясом, с рыбой, с капустой, с редькой, с грибами. К ним подавалась холодная сметана, соусы и маринады.

Моя Валентина Степановна только и беспокоилась о наших талиях.

Где-то ближе к полуночи Сергей и Саша ушли спальную. Вскоре и нас с Валей хозяева отправили спать.

На новом месте мне в первую ночь всегда не спится. А здесь такие впечатления, воспоминания, ожидание новых событий утром. Я, кажется, вздремнул пару часиков. Лежал тихо с закрытыми глазами. Прислушался. Моя Валюша тихо, как мышка, ворочалась, вздыхала.

- Что не спишь?

- А ты? Иди ко мне.

Я поворочался еще. «Нет, не спится». Встал, вышел во двор. Дал кусок колбасы псу Важному. Тот вместо обычного оскала и злобного рычания завилял хвостом. Я присел на пенек, на котором Валентин Сергеевич обычно рубит дрова. Мысли сами собой перенесли меня в те далекие годы. Я продолжал свой путь по Челябинскому тракту.

«Колымага» тарахтит дальше, повернув направо на мою родную Аверкиевку. На этом крутом повороте брусчатый тракт чинили ежегодно. Напротив своего дома я обычно соскакивал с машины. Но в это утро я, задумавшись, продолжал ехать. Куда?»

… «Между домами Вяткиных и Шелегиных тракт спокойненько спускается и пересекает улицу Доменку, на которой жили не очень уважаемые братья Мухлынины, Нина Костарева – наша соученица в семилетке и постоянный пастух коров наших улиц Леха Подкорытов. Всегда заросший светлой редкой щетиной, с пастушьей сумкой, куда за пастьбу коров мы или наши матери клали ему кто - бутылку молока, кто – картофельную шаньгу или пирожок с зеленым луком. Его длиннющий хлыст, умение с треском щелкать им вызывали зависть ребятни.

Между Доменкой и Городской (Сталина) слева когда-то стояли магазины, лабазы купца Жданова. Мы в детстве нередко встречали обросшего старика, в лохмотьях, с сумасшедшинкой в потухших глазах, который всегда вызывал любопытство и … жалость. А ведь это был Жданов. Угловой дом справа принадлежал семье Атманских. Я в детстве любил в их большой домашней библиотеке листать книги, особенно старинные журналы «Нива» и «Вокруг света». Детское воображение уводило в далекие джунгли тропических лесов, рисовало необыкновенные встречи с дикими животными, змеями и схватки с племенами каннибалов.

Позже в нем располагались парикмахерская, фотография. Если идти по Городской в сторону центра, на правом порядке жили Вольхины. С Николаем мы тоже учились в семилетке. Его школьное прозвище Коля-сика. По весне под теплым мартовским солнышком мы играли об стенку на пятачки в «чику», в «жестку», небольшой кружок меха с свинцовой «блямбой»? Николай был мастером! А далее – школа механизации.

Тракт выходит на Базарную (улицу Быкова), чтобы вести оставшихся зареченских и поварненских «пассажиров». Справа пимокатная артель, милиция, хлебопекарня. Слева – артель «Красный фуганок», директором которой многие годы был отец Бори Емельянова. При ней – пожарка. Машина после клуба Гидромаша пересекла по каменному мосту реку Сысерть, на взгорке после поворота у старой из красного кирпича часовне в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник» 1803 года постройки, последний раз надрывно чихнув, с каким-то утробным рыком, остановилась, осев на левое заднее колесо. Шофер с удрученным видом и откровенным матом выскочил из кабины:

- Я же говорил – колесо лопнет!

А пассажиры, довольные удачной дорогой, стали разбредаться по своим «За рекой» и «Поварне», не обращая внимания на вопли «водилы».

Вот такой мне запомнилась дорога «город» - Сысерть середины 40-вых годков прошлого века»…

На востоке, за заводом, алело. Лесная вершина ближайшей горы Механическая уже робко освещалась первыми лучами солнышка. Я вернулся в дом с намерением тихонько подсесть к Вале и пошептаться о вчерашней встрече. Да на беду свою на кухне запнулся за отставленный ухват. Все к одному – цепная реакция! Ухват в предрассветных еще сумерках нашел свою цель. Но не чугунок, а эмалированный таз со вчерашней посудой. И кто его поставил вчера на самый краешек залавка?

Внезапный гром падающего таза, звон бьющейся посуды, пронзительный визг кошки, спросонья спрыгнувшей с печи мне под ноги, всполошил всех. Во дворе громко замычала Милка. Озабоченный пес долго не мог понять на кого гавкать, на всякий случай басовито подал голос. В курятнике заполошно закричал петух.

Тамара Степановна, выскочившая на кухню, не разобравшись в ситуации, вначале шепотом заругалась на кошку, затем заохала:

- Ох-ти, мнеченьки, ох, проспала. Корову пора доить, а я лежу как барыня!

Валя, собравшаяся было поначалу выговаривать мне за неловкость, закрылась с головой одеялом, тихонько постанывала от смеха.

Я юркнул на свою кровать, лежал с невозмутимым видом.

Вышедшие на кухню Валентин Сергеевич и братья:

- Не можешь потише со своими кастрюлями? Гостей разбудишь!

- Да не я это Кошка опрокинула таз с посудой. Что ей понадобилось?

- Ко-ошка-а-а? Эмалированный таз? С посудой?

- Что она, бычок что ли?

- Ну и силища у нашей Мурки!

Валентин Сергеевич, заглянув в комнату гостей, увидел всхлипывающую от смеха под одеялом Валентину и меня, притворяющегося спящим, все понял, и с улыбкой забасил:

- Подъем! Все равно не спите. Петрович! Сергей уже вылезает из погреба с холодным пивом, Валюша, Саша самовар раздул. Вставайте!

- Ну, сестреночка, не дали вам поспать с дороги. Эта кошка окаянная – что-нибудь да натворит. Отец, отдай ее кому-нибудь!

Тут уже все стали от хохота хвататься за стенки.

- А что я такое сказала? – не поняла старшая Степановна.

- Все нормально, мама. Самовар готов, - сквозь слезы сказал Саша.

После неспешного, с разговорами, завтрака с подрумяненными налевошными шаньгами я предложил:

- Ну что, Валюша, не прогуляться ли нам по старым тропинкам? Авось, не заросли еще.

- Толя, я неважно чувствую себя. Прогуляйся один.

- Мало спала. Мы - потихоньку. Сколько сможешь. Тебе полегчает на воздухе. Идем?

- То-то я гляжу, мой зятек все посматривает на свой Косой заулок. – Все засмеялись.

- Ступайте, посмотрите на нашу «деревню» - многое изменилось за ваше отсутствие. Может, и меня возьмете с собой? – Загорелся Валентин Сергеевич.

- Сиди-сиди, старый. Вон лучше в своем гараже приберись, - в шутку заворчала Тамара Степановна.

- Пойдем, батя, мы тебе поможем, а то пора и нам по своим домам идти. Дела ждут, - вскинулись братья.

- Да, ладно уж. Пусть одни сегодня погуляют. Ии интереснее вдвоем.


Мы с Валей принарядились, прихорошились и вышли на улицу. Остановились у палисадника. По дорожке, заменяющей тротуар, спешили люди, озабоченные своими делами. Некоторые внимательно останавливали свой взгляд на нас. Их взгляд говорил, что когда-то им доводилось встречаться. Мы тоже отмечали в сознании, что некоторые из прохожих нам были знакомы. Но годы на всех оставили свой след.

- Ну, что? Вперед?

- Вперед! «Бороться и искать»!

- «Найти и не сдаваться»!

Оглянулись. Из окна улыбающиеся Валентин и Тамара помахиваниями рук благословляли нас на грустный путь воспоминаний. Направились через улицу к Косому заулку. Это был, действительно, переулок с несколькими крутыми изгибами – из начала выхода не видно.

- Лафа для лихих людишек. Грабь – никто не помешает!

- Вот поэтому- то его назвали «Косым».

В конце переулка открылась часть родной улицы и мой «материнский» дом. Рядом – Валин дом. Они жили здесь в 1950-м.

- Смотри-ка, до сих пор стоят рядышком, как будто ничего не изменилось, - грустно заметила Валя.

- Только годы быстро пролетели и наши головы от чего-то поседели. Как и мы – всю жизнь вместе. Хорошо и грустно.

- «И вот иду, как в юности я улицей Калинина и нашей тихой улицы никак не узнаю…».

- Улицу, конечно, узнаю, да только уже не встретит «в своей домашней кофточке» мать.

Мы остановились. Внимательно вглядывались в знакомый до боли «материнский» дом.

- Хорошо смотрится твой дом, - хозяева, видать, добрые люди.

- Наш дом. Может, попросимся войти?

- Хорошо, наш дом. Войти? Больно сердцу будет в замечательное прошлое возвращаться. Пусть это останется таким же в памяти.

- И, правда, Толя… Что-то защемило в сердце у меня, хоть нитроглицерин доставай.

Валя задумчиво процитировала:

Дай, Бог, всем нам когда-нибудь, когда

Мы заболеем старостью и грустью,

На пять минут забыв свои года,

Увидеть юность в этом захолустье.

Мне вспомнилось, как переехали в этот дом. Как пошел в первый класс. В окна этого домика часто кричали друзья:

- Толька! Идем гонять футбол, - команда ждет!

Из этого домика, впоследствии перестроенного заново братом Геннадием, меня провожали друзья в летное училище. Сюда, в этот домик, я приезжал в свой краткосрочный отпуск поздно вечером из-за расписания поездов в Свердловске. Почти бегом спешил по Косому переулку к светящимся родным окнам. Наскоро поздоровавшись с домашними, уже бежал в Рым, где в то время жила Валя с мамой, на свидание с милой.

В этом домике состоялась наша с Валей скромная свадьба. В этом домике бабушка Антонина не дождалась моего очередного приезда в отпуск. У этого домика на скамеечке перед палисадником мама допоздна сидела пригорюнившись, ожидая моего прихода от друзей. Или долгими неделями ежедневно открывала почтовый ящик с надеждой получить весточку от своих разлетевшихся птенцов. Переживала за меня, ревнуя к Валентине.

Люди! Берегите матерей!

- Валюша! Предлагаю пройтись вместе по нашей улице детства.

- А ты будешь рассказывать о ней.

- Договорились. Тогда – в путь!

- С этой улицей Калинина связано много событий, много встреч и прощаний, праздников и будней, ссор и примирений. Жили люди, разные по статусу, характеру, своим наклонностям и поведению. Но серость и зло тех дней наша с тобой память не сохраняет. Мы помним только трудное или интересное. И память не горит, если ее не «отобьют».

«Пляшут» всегда от печки. Я начну со своего дома по Калинина 15. Мать его приобрела по дешевке после случившегося пожара, и мы переехали сюда из Рыма. Правая половина дома отгорела. Вскоре отец отпилил ее, а левую приспособил для жилья. И ушел на фронт. Это мать уже сумела сама построить в ограде небольшую конюшню для коровы с сеновалом, где я всегда спал на душистом сене. Построила и баньку. Как же без бани в Сысерти? Правда она в 48-м сгорела. Пришлось « скатать» новую в углу огорода. Мы с матерью из горбыля огородили двор, выложенный старыми хозяевами каменными плитами, на которых мне приходилось летом иногда спать, чтобы не опоздать на раннюю рыбалку на зорьке. Около сарайчика разбили сад с двумя яблонями, малиной, смородиной. Как красиво цвели яблони весной! В огороде был колодец для полива и хранения летом кринок с молоком или квасом в холодке.

Дом был старинный, когда-то добротный. На столбе ворот сохранилась с давних времен металлическая таблица с именем Российской Императорской страховой компании «САЛАМАНДРА».

Время брало свое. Непогода и годы съедали дерево ворот. Они стали крениться. В один из моих отпусков пришлось организовать «помощь». Собрались родственники, и мы заменили ворота и забор. Когда вытаскивали воротные столбы, то оказалось, что основанием для них служила горизонтально уложенная толстенная лиственница. На удивление всех тлен времени ее не взял. Сохранилась даже янтарная чистота древесины.

В 60-е годы брат Геннадий снес старый дом, и сам с помощью только матери и сестры Людмилы поставил шлакозаливной. Правда, помощников своих, подносящих для него на носилках раствор, он доводил до полного изнеможения.

Во время войны электричества еще не было. Жили вечерами при керосинной коптилке. Но работал исправно репродуктор, произносящий из своей черной тарелки сводки «Совинформбюро».

Слева от нашего стоял дом под номером 17. Его-то ты хорошо знаешь. Ваша семья там в свое время квартировала. К этому времени мы были уже знакомы и дружили. Рядом – дом №19, где жила многодетная семья Вяткиных. Глава – дядя Федя работал на лошадях, но сумел содержать и кормить такую ораву. С Маргаритой мы вместе учились, с Юрием, он постарше нас, вместе росли на улице. Во время войны здесь жил старик «Масличко», герой сказа П.П.Бажова о плотинном мастере.

Угловой дом 21 принадлежал Шелегиным. Его хозяйка тетя Лиза была доброй женщиной. Имела странный для нас акцент. Дядя Егор жену привез с военной службы откуда-то от немцев Поволжья. Сам дядя Егор был малоразговорчивым человеком. В доме вечно что-то мастерил по столярному делу. Их сын Игорь, был нашим товарищем, хотя по возрасту постарше года на два. Помнишь, у них была дворняжка по кличке Музгарка? У ворот – общий колодец, который постоянно зимой чистили ото льда поочередно.

Игорь в те годы был энергичным, инициативным парнем. Часто мы с ним ходили в лес за грибами. Грибником он был удачливым. По дому – работящий, смекалистый. Из армии он вернулся домой в 54-м. Мы уже разъехались: я – в летное училище, вы – переехали в Рым. Женился на нашей однокласснице Зое Безукладниковой. Вырастил двоих сыновей. Как-то он у нас заночевал в Москве по дороге в Смоленск, где на АЭС работал его сын. Игорь по примеру отца работал по дереву. Смастерил для дома очень хорошую мебель. На заводе работал в мебельном цехе. Нечаянно повредил руку. Конечно, это была трагедия: двое малышей, родители – старые. Надо содержать семью. Он не сдался обстоятельствам. Преодолел все невзгоды. Я встречал его в 1989-м. Он, будучи на пенсии, не упускал любой возможности, чтобы принести в дом, семью лишний рубль. Правда, деньги никогда для нас не были лишними. Они нам доставались трудом.

В 1955-м мы с тобой поженились, и Игорь был приглашен нами свидетелем в ЗАГС. Он оставался все таким же доброжелательным, веселым, остроумным. Такой он и сейчас в моей памяти.

- Ну, вот и дом №23. Знаком?

Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,

Где и с горя и с радости ты ночевал,

Где всегда приютят и всегда одинаково

Под шумок, что найдут, угостят наповал.

Многое у меня с ним связано. Связано с дружбой с Володей Глазыриным.

Их большая семья, десять детей, была доброжелательной.

Тетя Валя успевала сделать всю работу по дому, которой всегда «невпроворот». Все соседи ее уважали, со вниманием ее выслушивали. С моей матерью они дружили. Я был в их семье своим.

Дядя Федя, Федор Аркадьевич, без выходных стоял у своего раскаленного горна в кузнице – война была. Дома тоже постоянно что-то мастерил у верстака или колдовал с дымокуром у пчел. Великий был трудяга. Всегда спокойный. Иногда скупо отпускал какую-нибудь точную шутку.

Помню старшую сестру Лизу, которая очень сочувственно относилась к нашим детским огорчениям.

Брат Леонид всегда у меня вызывал зависть своей красивой морской формой. Он пацаном сбежал на фронт и войну закончил бортрадистом в морской авиации.

С младшим братом Александром дружил наш Геннадий, с сестрой Тамарой - Людмила. Ну и помню… брата Людмила. Такое имя необычное у него было. Вот он много принес огорчений своей семье, но «в семье не без урода».

- Давай подниматься по нашей улице?

В доме 25 жила заведующая аптекой, кажется – Леготина. С ее сыном, он постарше нас и редко участвовал в уличных играх, мне довелось встретиться в Архангельске, где он летал в нашем отряде бортрадистом. Помнишь, он приходил к нам разок в гости на Кяр-острове? Впечатление с ним даже от первой встречи осталось неприятное.

Дальше жили Меженины. Рядом – учительница по физике Елизавета Федоровна со своим рыжим сыном. Почему-то мы по злой детской выдумке дали ей прозвище «Лошадь». Может из-за ее роста? Стыдно!

Еще дальше – Борис Крушинский, иногда принимавший участие в делах нашей компании. У меня мнение, что он закончил жизнь в какой - нибудь банде. Дай Бог, чтобы я ошибался.

Дом Ждановых. Из него часто выходила энергичная старуха с черной лентой на носу. Позже здесь поселилась семья Вали Ждановой, нашей соученицы.

На этом же порядке жила Фаина Зыкина, учившаяся вместе с нами. Она трагически погибла на стройке в студенческом отряде.

На углу Почтового узкого переулка, извилисто сбегающего вниз к Доменке, таково старое название улицы Советской, жили Ладейщиковы. Дед Ладейщиков владел кузницей в конце нашей улицы, на болоте, около пруда, где всегда стояла глазыринская лодка. Мы любили смотреть, как он подковывал лошадей.

Его покос соседствовал с нашим. Ох, и хитрющий был старик, не упускавший любого момента, чтобы отхватить лишний навильник травы, сена, с ним мы часто воевали из-за межи на покосе. Его сын Николай после окончания летного училища работал пилотом в Уктусе. Бытовые и служебные неурядицы привели его к трагическому итогу.

- А вот и этот очень памятный дом. Перед нами стоял громадный развесистый тополь в два обхвата, в ветвях которого весь май и июнь жужжали тысячи и тысячи майских жуков. В тени этого дерева стоял добротный дом Кадочниковых с флигелем.

- В этот флигель мы переехали из Арамили. Я пошла в 7-й класс.

- Я запомнил первую встречу с тобой. Мы в ограде с Колькой «базарим», и вдруг оградные ворота открываются, и входит высокая девочка в телогреечке, со школьным портфелем в руках. Кивнула нам

головкой, повязанным синеньким платочком, из-под которого выглядывали две косички с синенькими же бантиками на концах.

И вошла во флигель.

- Ну, уж и девочка. Я тогда была выше всех вас в школе.

- Кто это? – опешив от неожиданного «явления чуда народу», - шепотом спросил я у Николая.

- Квартирантка новая с матерью у нас живут, - небрежно протянул он. – Между прочим, будет ходить в нашу школу. В седьмой «А».

- В наш класс?

С Николаем мы и семилетку заканчивали в одном классе, и вместе часто участвовали одной компанией в каких-нибудь уличных аферах. В начале 60-х он с женой Верой даже гостил у меня в Ленинграде.

Семья у них была дружная, красивая. Отец, дядя Сережа, работал завгаром. Николай пошел по его стопам. Сумел, не имея хорошего образования, успешно руководить крупным автопредприятием на заводе. Старший брат после окончания горного техникума работал в геологии. Позже руководил горным предприятием в Асбесте. Александр, обладал красивым голосом. Часто пел лирические песни на вечерах в клубе или в школе. Я запомнил его прекрасное душевное исполнение только появившегося тогда «Школьного вальса».

Да и песни того времени были красивыми, мелодичными. Слова и музыка своим смыслом, выразительностью брали за сердце. Их пели отцы и дети. Пел народ. Не сравнить с бессмысленным набором двусмысленных звуков и слов современных «Татушек», всяких «Иванушек». «Блестящих» и прочих попсовых группок. Интересное то, что бездарности мокрохвостые бесстыдно считают себя на полном серьезе творческими работниками: «Нас любит народ!». Это кто же у них «Народ»?

Через переулок жили родственники Николая. С Верой Кадочниковой мы тоже учились вместе. Ее старший брат был одно время даже секретарем Сысертского райкома комсомола. Как-то мы на святках в образе ряженых вечером шутки ради постучали к ним в окно, так Александр выскочил из дома и идейно внушил нам, что православные обычаи – это пережитки прошлого, опиум народа.

Обитатели противоположного порядка мне меньше запомнились. Наискосок от Кадочниковых жила Вера Вяткина, сейчас - жена Валерия Корюкова, с которым мы переписываемся до сих пор. Очень красивая пара.

После Почтового проулка, если идти обратно жил Алексей Сурин. Он был старше нас, но нередко участвовал в уличных играх в «муху», «шар». В этих игрищах были заметными братья Печерские, что жили напротив Глазыриных, Виктор Светлаков. Где они сейчас?

- Не устала еще?

- Мне уже стало интересно. Предлагаю вернуться к вашему …

- К нашему…

-…к нашему дому, и пройтись от него до пруда.

- Напротив нашего дома расположен Косой заулок со своими страстями и надуманными ужасами. В 50-х после выхода из заулка стояла небольшая пивнушка, где гигантских размеров тетка торговала брагой. Пиво-то тогда было редкостью, варили брагу. Если кто терял над собой контроль, эта особа женского рода выходила из-за стойки, нежно брала в свои ручки за шиворот по мужику и спускала их с крыльца в шесть ступеней на травку малость охладиться. А тут уже бегала Жучка, хватала слетевшую кепку, шапку и шустро скрывалась в нашей подворотне. У матери все столбы в огороде были прикрыты сверху от дождя головными уборами.

На том же порядке жили Паршуковы (наша дальняя родня). Виктора я встречал в Бишкеке в начале 60-х, где он летал штурманом на Ил-14.

Рядом с нами в доме 13 жили Колясниковы. С сыном Павла Андреевича, Юрием, мы иногда общались. Во флигеле жила их родственница по уличному прозвищу «Лиза-баля», так ее прозвали в околотке за быструю речь и удивительную способность знать все последние новости и слухи.

В следующем доме жили одно время Трошковы, Носковы. С Валерием Носковым мы учились вместе. После института он многие годы работал по ядерным темам.

Избушку на два окошка занимала женщина колоссальных размеров по прозвищу «Пятитонка». Почему? Не знаю.

И в крайнем пятистеннике обитал старик, занимающийся куплей – продажей всякой мелочевки. Мы у него покупали крючки, леску (жилку, как тогда называли).

цвели лилии и кувшинки. На белые и желтые цветы любили садиться любопытные стрекозы и бабочки. Кругом было тихо, на душе спокойно и трепетно. В воздухе стоял густой черемуховый аромат от заросших берегов. Как хорошо было нам! Как спокойно и счастливо!

Что тебе запомнилось самое-самое приятное в Сысерти?

- Самое-самое?

- Да!

- День Победы и …

- Жду, говори.

- Новых встреч с отбой.

- Не лукавишь? – зарделась довольная Валя.

Мне всегда нравилось и нравится, когда Валя улыбается. Правы ценители прекрасного всех времен, когда красоту смущенной девушки, женщины сравнивают с великолепием утренней зари, с нежностью лучей восходящего солнца. В памяти возникают слова поэта:

Когда так небо бирюзово
И так медвяны облака,
Я словно слышу эхо зова
Издалека и свысока.

Чей голос то меня тревожит?
Откуда он, такой родной?

Не может быть... Или быть может,
То тихий зов души" самой?

Я за всю жизнь никогда не мог налюбоваться неописуемыми красками утренней зари. Мне приходилось сотни и сотни раз встречать восход солнца и всегда впечатления разные.

В полете над облаками солнце спешит занять весь небосвод. Вначале робко показавшись на горизонте, затем быстро поднимается, становясь ослепительным, энергичным.

В пустыне, где-нибудь в районе Сахары, солнце несмело окрашивает северо-восточную часть небосклона в светло-багряный цвет. Приземная песчаная дымка старается сгладить цветовую гамму светила, успокоить будущий знойный, все прожигающий характер его лучей. Да и мираж своими колебаниями, дрожью марева смягчает наступающую жестокость энергии. Солнце, осветив далекий горизонт и ближайшие барханы, через полчаса начинает жарить все живое.

Над Атлантикой солнце имеет свой характер. Светило и самолет сближаются друг с другом со скоростью 2000 километров в час. Оно внезапно освещает северо-восток. Сквозь тонкую облачность ощупывает лучами поверхность океана. Затем огненным шаром выкатывается на небесную сцену. При высоких кучево-дождевых облаках солнце вначале ярко серебрит их вершины, оставляя самолет в густой тени. Потом вдруг своими лучами слепит летящих навстречу. Береги глаза! Спасение – плотные светофильтры.

В тайге или тропических джунглях солнце осторожно выбирается вверх, опасаясь, видимо, запутаться в дебрях.

У нас на родине Ярило всегда по утрам ласковое. Но всегда появление его положительной ауры предшествует утренняя заря, красота которой всегда сравнивается с красотой женщины…

- Продолжай. Что загрустил?

- Помнишь нашу первую встречу во дворе у Коли Кадочникова?

- Ну, и чем она тебе запомнилась?

- С нее началась наша история.

Учились мы в семилетке в одном классе, но уже тогда меня влекло к тебе. В тот год прошел по экранам фильм «Кубанские казаки». Я стал внимательно прислушиваться к словам, когда на переменах девчонки, в том числе и ты, пели:

… Каким ты был, таким остался,

Казак лихой, орел степной…

Мне казалось, что частичку чувств героев этого фильма ты даришь мне.

- Ишь, какой самоуверенный ты был!

- Я ошибаюсь?

- История не сохранила этого. Не задавайся! – Валя шутливо шлепнула меня по руке. Мне все четко вспомнилось, как будто это было вчера. А было это 60 лет назад, пролетевшими одним мгновением.

- Ну, а еще что?

- Вы после флигеля Кадочниковых жили на улице Шейкмана…

- Да, маме выделили от работы комнатку.

- Мы, я, Коля Кадочников, Юрка Деменьшин, как-то пришли к тебе в гости. Ты на минутку вышла из комнаты, и мы стащили твой дневник.

- Бессовестные. И не стыдно было?

- Стыдно! Меня кольнула мысль, что делаем мы что-то непозволительное. Я забрал дневник у ребят, не дал им его дочитывать, несмотря на крупную ссору. Дело чуть до драки не дошло. Мне было очень неловко, когда на следующий день его тебе возвращал. Ты очень рассердилась на меня.

- Было такое.

- Но с того момента, мне кажется, в наших отношениях что-то изменилось. Не знаю, как ты, а я стал чаще думать о тебе, сверять свои мысли с твоими. Когда вы переехали в соседний с нами дом, мы часто стали вместе проводить время. Это было уже в 7-м классе. Нам шел уже 14-й год.

- Может быть.

- Помнишь, как поступили в театральную студию клуб «Медик»?

- Мы вместе играли в «Молодой гвардии». Ты – Ульяну Громову, я – Сережку Тюленина.

- В пьесе «Аттестат зрелости» - тоже главные роли.

- А книги? «Два капитана» помнишь?

- Бороться и искать!

- Найти и не сдаваться! Мы в свое время воспитывались на высокоинтеллектуальных произведениях прозы и поэзии.

- В наше время не было эстрадной пошлятины, «Аншлага», не матюгались в кино и по радио.

- Не могли жить в наше время «виктюки» и «швыдкие».

- А «Айвенго»?

- Конечно, жизнь и любовь, рыцарские поединки и смерть, верность и предательство героев старой Англии очень трогали наши души. Но самое чувственное и необъяснимо приятное было то, что читали эту книжку мы вместе, сидя у вас на сарае, на самом верхнем венце бревен. Почему-то сарай был без крыши. Уже темнело. Наступала вечерняя прохлада, комары неистовствовали. Нам рядышком было и светло, и тепло. Книжные строки воспринимались одинаково интересно. А нечаянные прикосновения друг к другу обжигали тайным огнем.

- Нам было хорошо в тот вечер. Память о нем осталась на всю жизнь.

- Имя Айвенго стало синонимом. верности и преданности.

- Нас стало привлекать друг к другу чувство сопричастности к чему-то хорошему, немного – тайному, касающемуся только нас с тобой.

- Тогда это называлось дружбой.

- Толя, я уже устала. Может, вернемся?

- Пора. Мы большой путь проделали.

- Почему-то ноги незаметно привели нас к старой нашей школе-семилетке, где мы познакомились.

- Будем надеяться, пока мы здесь, мы с тобой пройдем по тропинкам юности.

- И на «Ключик» сходим?

- «Ключик» заковали в бетон. На месте соснового бора выстроен большой жилой район Юбилейный, а наши тропинки закатали в асфальт.

- Памятных мест много. Хотя бы пройти по переулку мимо дома Крицких, где мы квартировали. Где ты водился с маленьким Сергеем. Помнишь?

- Я помню и другое. У хозяйки дома сын служил в НКВД и работал в Америке, а старухе казалось, что ей кто-то угрожает. Соседа, живущего напротив, заставляли по ночам проявлять бдительность. Он во мне, бродившего поздно вечером около вашего дома, видимо, находил тайного вражеского лазутчика. Но если я всегда в кино ходил без билета, то усыпить бдительность такого сторожа, и пробраться к тебе для меня было пустяком.

- О чем мы тогда говорили:

- «О любви не говори, о ней все сказано…».

- А, правда. О чем?

- Главное – нам было приятно быть вместе и молчать.

Мы под ручку, как в юности, шли по тем же улицам к дому Стуковых. Нас уже ждали дорогие наши хозяева.

- Ну, наконец-то, - встретили нас хозяева, - мы уж волноваться стали. Что-то долго вас не было.

- Ох, как я устала. Едва дошла!

- Ничего, сейчас пообедаем. Отдохнете. Вечером баньку истопим.

Неспешный обед, и Тамара Степановна отправила нас отдохнуть в летний домик в своем садике, построенный Валентином Сергеевичем для гостей с тщательностью и искусством большого мастера.

На свежем воздухе смешанный запах смородины, ирги, цветов быстро проявил свой эффект для Вали. Этому помогли и вчерашняя усталость, и впечатления от встречи с родственниками и прогулка по родной Аверкиевке (Калинина). Она быстро уснула.

Но мне не спалось. Мысли, мысли, мысли… Эти, никогда не устающие шестереночки человеческого подсознания, всегда в движении.

Одному – не дают хотя бы на короткое время отключить головной компьютер», ослабляя нервную систему, вызывая устойчивую бессонницу. Второго – беспокоят своей непредсказуемостью и неожиданностью, как частицы «броунова» движения. Третьего – успокаивают своей легкостью и приятностью, фантастичностью и романтичностью. Четвертому – помогают находить трудное решение какой-нибудь задачи. Мысли во сне и наяву – первичные движители и потребители нервной энергии человека.

У меня в голове бессистемно и медленно возникали картинки из прошлого. Очень смутно проступали сцены из самого раннего детства, когда наша большая семья проживала на улице Свободы (Кабацкая по- старому). Две большие комнаты, выходящие окнами на улицу. Просторная кухня, где вся семья собиралась одновременно за большой стол. Окна ее выходили во двор. В Сысерти почему-то больше принято называть двор оградой. На крыльцо можно было выйти через сени с двумя чуланами по обе стороны. Сени на левой стороне использовались для хранения продуктов, Вторые – как спальная в летнее время.

Мощенный каменными плитами двор окружали хозяйственные постройки: два хлева с яслями для коровы и борова, амбар, склад для хозяйственного инвентаря. Он же – столярка с верстаком, справа были аккуратно сложены поленницы березовых дров на долгую зиму. Все это было накрыто одной крышей. Над хозяйственными постройками под крышей располагался сеновал. Над поленницей дров – голубятня. Отчим был заядлым любителем этих птиц. Я любил, когда он позволял мне выпускать их на волю, и вместе с ним свистом отправлять голубей в полет. Они высоко поднимались в чистое небо. Иногда я терял их из вида. Вскоре они возвращались, покувыркавшись в воздухе на нашу радость.

Во дворе бегала здоровенная черная собака по кличке Кукла. Она прощала мне все нахальные вольности, которые я позволял с псом: катался верхом, таскал за хвост. Когда это ей надоедало, она хватала в пасть мою руку и держала крепко, не причиняя вреда зубами. Мы стояли оба молча: я от страха возможной боли, она - от желания вразумить несмышленыша.

За постройками был огород соток на шесть с обязательной банькой.

Из того времени мне очень смутно помнится дядя Павлик в костюме с галстуком в широкую полосу. К нему часто приходили его друзья.

Конечно, маму, бабушку я помню хорошо.

Запомнилось, как отчим однажды взял меня в лес на охоту. Никакой дичи я не видел, хотя он в кого-то и стрелял. Еще помню, как утром мы сидели за столом, а улыбающийся Семен Васильевич прощался с нами: уезжал на военные сборы.

Из уличных друзей мне запомнились два Бориса – Медведев и Емельянов, с которыми мы стали учиться вместе с 8-го класса.

Ниже по улице на том «порядке» жили братья Пономаревы, дружившие с моим дядей Павликом. Один из них погиб на войне, а второй по имени Борис, горбун с детства дожил до преклонных лет.

Выше, наискосок от Емельяновых, в угловом доме жила семья Месиловых, приходившихся моей бабушке дальней родней. Мы их нередко навещали.

Мне не спалось… В лениво работающем мозгу вновь возник родной дом, откуда я, как и многие мои сверстники, наскоро собрав чемодан, ушел навсегда. Ушел, разом и решительно шагнув из детства и короткой юности в трудную и сознательную жизнь.

Но вскоре опять всплыли кадры далекого детства.

Дворовые собаки забились куда-то по своим тайным углам и, тихо поскуливая, провожают своего хозяина тоскливыми слезящимися глазами.
В конце Кабацкой улицы, где мы тогда жили, ручейки сливаются в людскую реку. Полноводные потоки горя стекаются по Городской к Базарной, к военкомату, напротив школы-семилетки, где уже огромная толпа окружила несколько автомашин.
Люди из ближайших деревень кучкуются у своих подвод в ожидании выхода военкома. Разливается по кружкам крепкая домашняя брага, казенная водка. Над толпой как оратория безысходности и горя, и людского отчаяния взмыли слова русской песни:
- Не ходил бы ты, Ванек, во со-олда-аты-ы-ы!
Иногда перекрывает этот гам захлебывающиеся звуки гармошек, разудалые слова из отчаянных частушек народного фольклора, дробь каблуков об утоптанную горячую землю. Это – уральский характер! Только люди с русским характером беду и смерть встречают лихо, своей отчаянностью плюют горю в рожу. Русская лихость в труде, плясках и драке, в бою и в смерти! И… смущенная нежность в любви.
На крыльцо выходил серый от недосыпания, задерганный угрозами по телефону начальством из Свердловска и затюканный сысертским райкомом ВКП(б) военком. Охрипшим голосом выкрикивал по списку фамилии отправляемых на фронт с указанием номера грузовика.
С последней фамилией призываемого тишина взрывается отчаянными женскими воплями. Мужики споро рассаживаются по машинам и хмуро глядят на своих родных. Немногочисленные военные, сопровождающие колонну, с трудом разжимают руки женщин, мертвой хваткой вцепившиеся в борта машин. Долго еще бегут за колонной машин – полуторатонок женщины, и протягивают руки своим любимым, боясь оборвать последние ниточки уже только душевной связи. За ними спешат дети. Следом на подкашивающихся ногах, спотыкаясь и падая, семенят старухи-матери.

Машины ушли. Мужики уехали. Семьи остались. В наступившей тягостной тишине очумело продолжает дудеть марш «Прощание славянки» на своих помятых трубах заводской оркестрик. Вороны и галки, поднятые шумом, растерялись: то ли садиться на деревья, то ли куда улетать подальше.
И так каждый день. Каждый день всплеск эмоциональной энергии и … тишина. Видимо электромагнитные волны человеческого горя оглушают, отупляют, частично парализуют все живое: животные перестают вдруг мычать, блеять, лаять, мяукать; птицы теряют ориентировку в полете; курицы тыкаются не в курятник, а в собачью будку. Даже мухи, сонно забившиеся в темные углы, боятся своим жужжанием напомнить о себе. Пацаны, осторожно и нехотя, выходят на свои поляны с крашеными бабками и битами, утяжеленными свинцом. Но игра … не ладится.

УХОДИЛИ В ПОХОД… СОЛДАТЫ

Дядя Павлик (Вольхин Павел Егорович) ушел добровольцем в первые дни войны. Мне запомнилось, как он в хорошем светлом выходном костюме ловко запрыгнул в кузов и сверху нам всем ободряюще махал рукой, прощаясь навсегда. Хотя я и мальцом еще был, но пробрался к самому борту, и он успел меня подбросить пару раз в воздух. Таким и запомнился – молодым, красивым, уверенным! Бабушку поддерживали с двух сторон мама и тетя Паля.
Рядом находилась и невеста Павлика – Клава. Они вместе учились в школе агрономов. Вот женщина, достойная глубочайшего уважения. Всю войну ждала своего милого. Часто заходила к нам. Десятки раз вслух перечитывала бабушке фронтовые письма. Плакали над ними тоже вместе. И вместе они «заходились» в рыданиях от горя, когда пришла похоронка на гвардии младшего лейтенанта Вольхина Павла Егоровича, геройски погибшего под Богучаром.
Летом 1946-го Клава навестила нас в последний раз. В сборе была вся семья:
- Дорогая Антонина Ивановна, я надеялась войти к вам в семью, стать вашей дочерью. Вас называть мамой. Не судьба!.. Павлика я ждала всю войну, и не верила похоронке. А сейчас, после окончания факультета восточных языков, меня направляют в другую страну. Надолго! Куда? Далеко. Вернусь ли? Не знаю. Простите меня и не обижайтесь. Вы, мама, вы, мои Паля и Нина, и ты, Толик. Прощайте! Не знаю, свидимся ли еще. Не поминайте лихом.
- Бог с тобою, Клавушка! Ты была и будешь для нас дорогой и жданной. Понимаем, годы идут, и ты выбрала свой путь не сама. Долг верности Павлику ты выполнила. Может, найдешь еще свое счастье. А Павлик… Ему будет спокойно на том свете, если ты обретешь свое счастье. Удачи тебе, милая Клавушка, и доброго пути!
Нам посчастливилось увидеть еще раз Павлика. В конце сентября 1942 года на экране кинотеатра «Авангард» показывали военную хронику, и там увидели дядю Павлика, получавшего оружие в числе нескольких добровольцев. Бабушка за всю неделю не пропустила ни одного сеанса.
Ушел 17-летним добровольцем и другой Павел, мой двоюродный дядя, Павел Николаевич Колясников, сын сестры бабушки Екатерины. Прошел всю войну бортстрелком-радистом. Летал в дальней авиации на Пе-8. После войны еще три годы на Ту-4. Это точная копия американской «Летающей крепости» Б-28. В редкие краткосрочные отпуска всегда заходил к нам в дом по улице Калинина. Угощал нас, детей, невиданными никогда американскими шоколадками. Видимо приберегал от своего бортпайка.
Он вернулся только в 1947-м. Работал в Сысерти секретарем райкома комсомола, инструктором райкома партии, замполитом в училище на Воробьевской заимке. Встретил в Сысерти прекрасную женщину, замечательной души человека, тоже работающую в райкоме комсомола, Нину Александровну. Затем «плюнул» на всю бумажную райкомовскую возню. В Свердловске на Эльмаше переучился на машиниста электровоза. Достойно провел свой «паровоз» до самой пенсии. Правда, остановки «Коммунизм» не нашел.
Несмотря на разницу в возрасте, мы с ними были очень дружны. В свои отпуска мы с Валей всегда встречались с Колясниковыми. Кроме родственных чувств, нас еще связывала привязанность к красивому, мужественному делу – авиация.
Еще в конце 1940 года получил мобилизационное предписание мой другой дядя Палкин Петр Васильевич, работавший директором школы-семилетки (ныне школа №14) той, в которой и я прошел весь курс неполного среднего образования. Моя школа, с первого класса которой я готовился к будущей жизни.
От Петра Васильевича приходили редкие письма. Он писал, что ускоренно проходит переучивание в танковых войсках, пытался успокаивать своих родителей, что скоро вернется домой. Но…
Мой дед Василий Иванович Палкин, несмотря на свои 58 лет отказался от райкомовской брони и тоже ушел добровольцем на фронт. Уже на третью свою войну. И не политруком, или ездовым, а рядовым в матушке-пехоте. Не привыкать было крестьянскому сыну саперной лопаткой зарываться в землю, да и первая военная специальность пулеметчика пригодилась. Закончил войну в 45-м командиром роты. В Берлине 10-го мая ему в штабе вручили страшное извещение «Ваш сын гвардии майор Палкин Петр Васильевич геройски погиб под городом Надьканижь, своим батальоном преградив выход из окружения крупной немецкой группировки». Единственный сын! Его надежда! Любимый!
Вернувшись после демобилизации домой, Василий Иванович продолжал работать по партийной линии на разных предприятиях. Вместе с супругой тетей Шурой очень горевал по своему сыну Петру. Здоровье сдало. Получил от государства персональную пенсию республиканского значения. Жил своим домом. Любил бывать у нас.
Моей матери иногда помогал что-нибудь отремонтировать, достроить или перестроить. Когда я прилетал в отпуск, дядя Вася (я так его звал) любил обсуждать со мной события в Венгрии, Чехословакии, Польше, войну Израиля и Египта.
В 1962-м правительство Венгерской республики пригласило его посетить могилу майора Палкина. Тетя Шура к тому времени от горя по сыну скончалась. Я был единственный, кто мог бы его сопровождать в поездке. Но у меня как раз в Ленинграде заканчивались проверочные полеты на утверждении в должности командиром корабля Ил-18. Он поехал один.
При оформлении выездных документов возникли проблемы. Пришлось обратиться лично к Маршалу Малиновскому Р.Я., с которым в 1-ю мировую войну вместе служили пулеметчиками во Франции в Русском экспедиционном корпусе. Министр обороны вспомнил своего давнего товарища и помог ему. Маршал даже приказал обеспечить бесплатным воинским литером для поездки.
Венгры не забыли подвига гвардии майора П.В. Палкина, и установили на главной площади города большой памятник, на котором выбито имя гв.майора Палкина П.В, погибшего 04.04.45г. В 56-м его пытались разрушить, но через полгода восстановили. В последние годы венгры перенесли его на воинское кладбище.
Уже в эти дни наша младшая дочь Алена решила разыскать и по возможности восстановить судьбу всех наших погибших родственников и нашла место захоронения Петра Васильевича в Надьканиже. В это лето собираются с мужем посетить могилу. Уже установили контакт с мэром этого венгерского города, который сообщил о переносе памятника с площади перед мэрией на воинское захоронение и послал несколько фотографий.
Василий Иванович все время тяжело скорбел о гибели сына. Да и годы брали свое, и он медленно угас, оставив о себе добрую память у всех родственников и знакомых.
Военные гимнастерки, полевые сумки, ордена Василия Ивановича и Петра Васильевича нашли свое место в краеведческом музее города Сысерть. Не знаю, сохраняются ли они там сейчас.
Трудно сейчас перечислить всех наших родственников-фронтовиков. Побывали на фронте и брат отчима Николай Васильевич, и сестра Елена Васильевна. Погиб на фронте и муж тети Пали Николай Тимофеев и многие другие.
Летом 1940 года, когда отчима Орлова Семена Васильевича взяли на военные сборы, мы переехали в Рым, в дом по улице Урицкого к его матери.
Когда же началась война, бабушка Антонина Ивановна (ее сын Павел ушел на фронт), жила на Кабацкой улице. На семейном совете решили, что в это неспокойное время она должна жить вместе с нами.
Бабушка продала свой дом на Кабацкой улице. Они с матерью купили дом по улице Калинина. Полдома. Одну половину дома сжег недавний пожар. Сгорела крыша, все домашние постройки. Вообще, мы переехали на какое-то пепелище. Как умели, немного подлатали. Поставили не ахти какой заборчик, благо, что ворота остались не тронутыми огнем. Обгоревшую половину отпилили. Отчима вскоре из Свердловска вернули по заводской брони, а наша семья обживалась на новом месте. Семен Васильевич включился с первого дня в ремонт избы.
И здесь, в доме №15 по улице Калинина, началась не известная для других, но все охватывающая для своих и друзей, и, временами, неожиданная и беспощадная к своим персоналиям, история семьи.
Семьи Орловых.
Из этого дома отчима несколько раз увозили по повестке. Всей семьей его провожали до военкомата, вновь и вновь оплакивая горькие проводы. Но его через неделю возвращали обратно. Семен Васильевич на заводе считался классным специалистом по металлу, и его берегли для цеха.
Когда в августе 42-го родилась Людмила, ему не пришлось увидеть свою дочь. Он за две недели ушел на фронт. Навсегда.
Формировался Уральский танковый корпус. На нашей улице постоянно рычали, выбрасывая синий дым, сердитые боевые «коробки» Т-34. Мы с пацанами любили лазить на них. Танкисты отдавали нам на забаву фигурные дощечки из зарядных ящиков. Угощали солдатской кашей с тушенкой. Танкисты-то, в основном, были сысертскими мужиками и парнями: дядя Коля, дядя Сано, Митьша, дядя Федя. Мне пришлось учиться вместе с детьми солдат Заспанова, Забалуева, Котова, Ушакова и других. Как только сформируется группа из 8-10 экипажей, танки, гремя траками, словно показывая характер сысертских экипажей, уходили. Говорили, что в Еланские лагеря на подготовку.
Как-то отчим пришел раньше обеденного заводского гудка. Мама и бабушка все поняли и тихо заплакали. Он прижал меня к своей замасленной телогрейке: « Ты …, Анатолий, … заботься о семье», и, молча, обняв бабушку, сжал в объятиях маму. Долго они стояли одним целым, пока с улицы, из танка, нетерпеливо не крикнули:
- Семен! Пора! - А как оторвать скованные горем руки жены, сердцем чувствующую разлучницу-смерть?
Отчим залез на свое место через люк башни, и новая группа танков ушла в … вечность. Запомнился мне отчим своей последней широкой улыбкой, и озорно блеснувшей золотой фиксой на переднем зубе.
Ушли на фронт и отцы моих друзей и сверстников Атманских, Котовых, Сабуровых, Заспановых, Ушаковых, Забалуевых и многие-многие другие рабочие Сысерти.

БУДНИ ТРЕВОГ И ОЖИДАНИЙ

В избах день и ночь не выключались черные тарелки репродукторов. Люди с надеждой ждали каждой весточки, каждого сообщения.
Между соседками или в очередях за хлебом по карточкам, их снова ввели, или за вдруг пропавшими солью, спичками, мылом ползли слухи:
- А Гришу Вяткина из Пеньковки (улицы почему-то называли по-старинному) отпустили по ранению.
- Вот Дусе-то повезло!
- Привалило счастье!
- А Николая Кичигина из Доменки, говорят, убило. С Веркой-то, женой, соседи уже третий день «отваживаются». Корова не доена. Схожу – чо-нибудь помогу делать, да робятишек покормлю.
- А Ленька Быков из Шиповки, говорят, в плен попал…
- Ой-ой-ой, бабоньки! За что нам такая напасть? Чем мы Бога прогневили?
Много слухов ходило. Люди пытались найти в них искорку надежды. Райкомовское начальство в рот воды набрало. А бабы ихние и вовсе на улицу носа не показывали.
- Да, чо им-то? Всю жратву домой кучер привезет – привыкли мягко спать, много и сладко жрать! Вот щас им жирок-то порастрясет!..
Многие обратились к Богу. В свое время «товарищи большевики» с изощренной жестокостью рушили и грабили, как басурмане, святые Храмы в Сысерти и соседних селах. Теперь, чтобы окрестить детей, поставить свечку за упокой, приходилось мотаться в Свердловск. Некоторые старушки сумели сохранить старинные иконы, и перед ними денно и нощно горели лампадки. У бабушки Антонины тоже было перед чем на колени встать, и к Всевышнему обратиться с молитвой.
Возник вопрос, как выжить, как прокормиться. Хлеб нормировался карточными нормами: рабочими, на иждивенцев, на детей. В школу ходили с алюминиевыми мисками – ученикам давали горячую баланду на большой перемене. Помню, как стояли и дежурили в хлебных очередях с номерками на ладони. Каждые 1-1,5 часа стихийная пересчетка. Прозеваешь этот момент – потеряешь очередь. Ночные хлебные очереди – обязанность ребятни и стариков, особенно, летом. Энергия детства, неосознанные шалости, ребячье баловство приводило после провокационного крика «Пересчетка-а-а!» к столпотворению из-за боязни потерять свое место в очереди. Смешно, но жестоко и не справедливо! Когда очередь подходила, каждый внимательно смотрел на продавца, чтобы на ноже, которым она разрезала буханки, не прилипло крошек. Твоих крошек! Мог возникнуть большой скандал. Хлеба не привозили, бывало, и по три дня. Сразу же возникали слухи о вредительстве.
Хлеб военного времени … Его всегда мало, с обсевками, шелухой, вязкий как глина, но он всегда вкусный! Так как очереди были многодневными, то часто горячий хлеб съедался за один присест. От этого у нетерпеливых случалось несварение, «бетонное» закрепление, заворот кишок.
Поэтому вопрос, как уберечь продуктовые карточки от гадов-карманников, был жизненно важным. От них пострадало очень много людей. Были случаи, что потерявшие хлебные карточки от отчаяния кончали с собой. Но народный суд с ворами был скор и справедлив!
Такую участь пришлось пережить и нашей семье. Мы с матерью 1-го марта 43-го пошли в магазин «отовариваться», как тогда говорили. Вместе с хлебными у нас были и промтоварные карточки. Ситчик и брезентовые ботинки на деревянном «ходу» тоже были дефицитом. И вот в магазине №24 в очереди каким-то подонком мы были обворованы. Лишиться карточек на весь март на всю семью? Старые запасы картошки в голбце (погреб) подходили к концу. До нового урожая еще пять месяцев. Это – медленная нудная смерть!

К великому нашему счастью зять Анастасии Ивановны (сестры бабушки) Жбанков после фронтового ранения был направлен на восстановительные работы в Донбасс. Он взял нас собой. Там на початках кукурузы, собранных по полям, мы и выжили. До чего же хороша горячая мамалыга! А яблоки, а груши? Ягоды черной шелковицы? Необыкновенно вкусны дотоле не виданные фрукты. Мама устроилась работать в колхоз, тетя Паля работала в пошивочной мастерской.
Через год вернулись в Сысерть к «разбитому» корыту – временно расквартированная райсоветом семья переселенцев постаралась порубить на дрова все, что горело. Всем семейством восстановили свой кров и очаг.
Как тягостно время ожидания. Ожидания писем-треугольников и … похоронок. Рок уготовил каждому свое. Свою чашу испить беду, свой крест, свой венец колючий. Притихшую в ожидании Сысерть все чаще беспокоили заполошные, раздирающие душу крики женщин и детей, потерявших своих родных на войне. Время измерялось промежутками между рыданиями в одном конце улицы до многоголосой беды – в другом.
Черный ворон-посланник дьявола не обошел и наш дом, не раз сбрасывая недобрые вести. Пришла похоронка на Павлика, моего дядю Павла. Что было с бабушкой – не рассказать. Беда одной не приходит! Только успели отреветь, «отголосить», только сердце немного отпустило, свет в окошке появился, только успели прочесть несколько «треугольников», как пришло извещение из военкомата, что башенный стрелок Орлов Семен Васильевич вместе с экипажем в одном из боев пропал без вести.
Страшное, унизительное для всех родственников это извещение. Вроде бы не погиб, но нет и в живых. А, может, в плену? Пусть сам «выбирается»! А выберется – есть для таких Колыма!.. Если нигде нет, «родное правительство» искать не будет. Еще чего? Искать солдата! Это не по-ленински помогать пропавшему бойцу. Он воевать должен и погибать! А не «пропадать без вести. Народ, солдат должен быть до визга счастлив, что ему доверили защищать нашу родину. «Нашу!». Дело партии – бросать на смерть своих солдат, а не искать их. Помочь семье? Ишь, чего захотели!
Правда, родной завод «Уралгидромаш» уважал своих рабочих вопреки ЦК и Политбюро. «Скостил» налог молоком, мясом и маслом на корову-кормилицу, яйцами на куриц, освободил от платы за обучение в школе, давал одну пару в год брезентовой обуви на ребенка, одну путевку в детсад. До самой смерти матери-вдове солдата, бывшего своего рабочего, завод каждую зиму поставлял две машины дров. Земной поклон заводу!
Четвертый раз мою маму Нину Егоровну настигало черное горе: раскулачивание и смерть деда и отца, загадочная смерть первого мужа, похоронка на любимого брата Павлика. Только оклемается, только отпустят сердце тиски горя и … опять черная беда! Опять несчастье врывается в жизнь много испытавшей молодой женщины с тремя детьми мал-мала меньше.
- Боже! За что же ты наказываешь меня?! Чем я нагрешила? Ты – жесток!
- Нина! Не гневи Бога! Не он наказывает – судьба вершит зло! – бабушка плача падает на колени перед образами и истово молится.
- Судьба, судьба! Какие смертельные дороги ты выбираешь для меня! Где справедливость? Где твои перекрестки, чтобы я сама выбирала свою дорогу, ... – рыдала мама.
- Молчишь, судьба окаянная? А ты, Боже? Что присмирел? За что наказываешь»
- Нина! Прекрати! Бог не бросит тебя в беде!
- Но как жить? Где найти силы? Я, ведь, еще молодая! Я, ведь, еще не успела любить. Очень короткой была моя любовь!
Люди, берегите свою любовь!!! Люди, дорожите своими любимыми!
«А жить надо! Анатолий уже большой, 9-й год идет. Гене – третий, Людочке – скоро годик. Надо жить ради них, воспитывать их, сохранить»!
С завода пришел старый мастер Никандрыч:
- Егоровна, знаем твое горе. Жалко Семена! Сейчас литейка, еще не работает – нет чугуна. Мы вытачиваем гильзы снарядов и мин, снаряжаем их взрывчаткой. Как только раздуем печь вагранки, придешь к нам. А пока - будем помогать.

НАШИ МАМЫ

Мы, пацаны и девчонки, молча жили памятью своих отцов. Не завидовали ребятам, чьи отцы оставались еще дома, только вопрос «Почему»? иногда стоял в глазах. Мы, не жалуясь, несли свое горе, и поддерживали, как могли своих молодых еще 25-35-летних матерей-вдов, разделяя поровну и тяжесть потерь, и несладкую полуголодную жизнь, и ежедневный труд на выживание, и заботу о младших сестрах и братьях.
Наши матери и матери наших друзей - сверстников смогли своим примером только дать запоминающийся урок выживания в любых условиях, не перекладывать свою ношу на плечи других. Помогли твердо шагнуть в жизнь, к 20 годкам получить специальность и достойно плыть в бурном море, научили не цитировать моральные заповеди Христа, а следовать им. Не искать постоянного сочувствия у матерей, а самостоятельно принимать решения. И в этом примеры родителей их воодушевляют.
А мамы нашего поколения, чье детство пришлось на войну, конечно же, жили еще и жизнями своих детей, стократно волнуясь за своих «кровинушек» и дорогих внуков, стараясь советом и сопереживаниями помочь светом и теплом своей души облегчить их проблемы. Советы не всегда воспринимались с благодарностью и пониманием. Зачастую обидно отвергались. Мнимая самоуверенность молодости, ошибочно принимаемая за ум, часто не приемлет опыта и мудрости. О чем мы очень и очень жалеем.
Вот как вспоминает о своей маме наша школьная подруга Р.И.Изосимова: «Мама моя работала на заводе «Уралгидромаш» и почти не бывала дома – работа не оставляла времени даже на домашний отдых. Мы с братом жили у бабушки. Маму, еще молодую, по-девичьи хрупкую, но имеющий твердый характер и умеющую отстоять свою позицию, руководство завода часто посылали в важные командировки. И она добивалась необходимых заводу решений. А поездки в то время были и трудными, и опасными. Плохо было с билетами, в поездах ехал разный люд. Всюду грязь, от паровозов – сажа, вокзальное воровство, нередко – бандитизм. Возвращалась она очень усталой, но всегда с выполненным заданием. Мы ее очень любили и старались как-то успокоить, создать домашний уют. А утром рано она уже спешила на завод».
Все в полной мере испытала и моя мама Нина Егоровна. В 29 лет остаться одной с 3-мя детьми на руках? Врагу не пожелаешь такого. Да, она вложила всю свою молодость и зрелые годы в нас. Дала образование. Подготовила морально к самостоятельной жизни, преподала наглядно этику поведения с родителями. В душе надеялась, что старший сын, будет жить где-то поблизости, и станет всегда своим примером, советом помогать в воспитании Геннадия и Людмилы, а не только денежными переводами.
В полной мере хлебнула горюшка тех жестоких военных лет и моя теща Любовь Григорьевна Вишнякова, о которой у меня осталось самое хорошее впечатление и уважение за ее материнскую самоотверженность. Денно и нощно работая на двух-трех работах, мыкаясь по съемным квартирам, не имея своего подсобного хозяйства, она сумела вырастить и воспитать достойными людьми, подготовить к суровой жизни, привить высокие качества трудолюбия, готовности прийти на помощь другим, уметь сочувствовать и сопереживать, дать образование своим дочерям Тамаре и Валентине.
У молодых матерей-вдов моих сверстников не было личной жизни. Им судьба приготовила тяжкий труд, верность своим мужьям, заботу о детях. Постоянные думы о хлебе насущном и призрачном благополучии семьи выработали совершенно справедливую мораль поведения - каждый кусочек хлебушка детям, а себе – в последнюю очередь. Даже после войны, если случались какие-нибудь праздники, то лучшее всегда отдавалось нам. Другой закон выживания семьи – дети должны быть здоровыми. Любой чих, кашель, болячка, температура вызывала активную деятельность по выхаживанию. Тогда, кроме аспирина, альбуцида, кальцекса и ихтиоловой мази, других лекарств и не было. Успешно применялись средства народной медицины: отвары, настойки, примочки из трав, собственного изготовления мази и др. А главное – любовь матери. И третий принцип – дети должны быть опрятными и чистыми.
Матери никогда нас не били, редко повышали голос, только иногда укоризненно качали головой. Они привили моим сверстникам уважение к труду, умение ценить мнение других людей, достойно вести себя в обществе, бояться осуждения товарищей за проявление человеческих слабостей.
Правда в наше время не было и наркоты, попсы, распутства, пошлятины. Не было телевидения, рассадника и проповедника всего аморального. Вот еще парадокс – из гениального достижения человеческого разума ТВ, как злой дух, выпущенный из бутылки морали и духовности, превратился в отвратительного идеологического монстра. Люди того времени были более душевными, заботливыми, дружелюбными, сочувствующими.
Мои сверстники и сами постарались выпустить в жизнь тоже подготовленных детей, обеспечив их первоначальной специальностью, образованием, крышей над головой. Хотели, чтобы их обошли стороной эгоизм, себялюбие, склонность к сладкому только для себя, неуважения мнения старших, равнодушие к их здоровью, неумение и нежелание быть постоянно в процессе трудового движения. Я часто любуюсь, что наши дети выросли напористыми, целеустремленными, готовыми подставить плечо слабеющему, вдохновить сомневающегося, всегда прийти на помощь старшему. Уловив смысл и идею рыночных отношений, освоили несколько профессий, изучают продуктивно иностранные языки. Быстро вышли на стрежень жизненного течения. Вот это – люди! Они взяли хорошее у своих прапрадедов и родителей, и подкрепили своими знаниями смелость и деловитость, не размениваться по мелочам, на сиюминутные удовольствия. Очень инициативная молодежь! Я завидую им и желаю счастья и успехов.
Не нашелся еще поэт, который в полной мере воспел бы оду славы и уважения женщинам-матерям, пережившим войну, сохранивших здоровье своих детей, выпустившим их из домашнего гнезда подготовленными к жизни. Это был бы Гимн самоотверженности, верности и большого горя.
Каждый день работа. Работа для всех. Работа на Победу. Работа для Родины. Работа для семьи и дома.
Женщины заменили мужиков на заводе, в лесу на заготовке дров. В школе 5-е классы опустели: пацаны и девчонки шли в ремесленное училище или сразу на завод, помогать матерям. Куда-то пропали женихи и невесты, прекратились веселые посиделки и завалинки с веселыми частушками и дробью каблуков под гармошки и развеселые балалайки. Работали все. Даже наша, почти безграмотная, добрая тетя Паля каждую ночь с керосиновым шахтерским фонарем ходила на завод начинять мины и снаряды взрывчаткой.

Пацаны-мелюзга занимались рыбной ловлей. В лесу раскапывали желтые клубни саранки (лесной цветок типа орхидеи), чтобы матери испекли оладьи и этой противной горечью набить пустые, вечно урчащие от голода, желудки. Летом собирали дикий щавель, грибы, ягоды. Земляника на рынке шла по 50 копеек за стакан. За лето можно было собрать на рубашку или штаны. А буханка хлеба пополам с мякиной с рук из-под полы стоила 600 рублей.
Осенью и весной перекапывали картофельные грядки. Находили случайно оставшийся в земле картофель. Какие же вкусные оладьи из картофельных очисток! А весной из перемерзшего и гнилого картофеля матери делали крахмал для киселя. Хорошо, что мать и бабушка держали корову, благодаря которой нам удалось всем выжить. Правда, из пацанов моего времени мало выросло рослых атлетов – не те витамины были. И обидно становится сейчас смотреть на некоторых родителей, которые из-за мнимого страха возможной полноты своих детей, лишают растущий и развивающийся организм мяса, витаминов, замедляя развитие физическое и умственное. То-то военкомы во время каждого военного призыва сетуют на дистрофическое сложение призывников. А, ведь, сейчас витаминов – ешь, не хочу. Авитаминоз, куриная слепота, быстрая утомляемость, хилые мышцы в ХХ1 веке? Нонсенс!
Ненасытная печь, подгоняемая крепким декабрьским морозом, требовала постоянно дров, чтобы дать избе тепло.
- Сынок, вставай, - еще затемно разбудила меня мать, - поедем за дровами. Оденься потеплее. Вишь, как за ночь стекла обмерзли. От мороза даже углы избы трещат.
Я встал без промедления – привык к ранним подъемам. Мама собрала узелок с двумя вареными картошинами и луковицей. Бабушка хлопотала у печи, готовя теплое пойло для коровы. На залавке слабеньким огоньком светилась керосиновая лампа – электричества тогда еще не было.
Я выпил кружку горячего морковного чая и вышел в темноту ограды. Морозный воздух перехватил дыхание. К стоящим у сарая саням я привязал длинную крепкую веревку и топор. Мать вышла на крыльцо:
- Готов?
- Поехали.
Миновали три улицы. Вышли на лед Большого пруда. Минут за 40 пересекли его по едва заметному следу от дровней – видимо кто-то вчера вез сено на лошади. Вышли на Пановский берег. По припорошенной узкой тропе около часа углублялись в лес, иногда переваливая через невысокие увалы. В лесу мороз уже не так сильно щипал щеки и нос. Рассвело. Сквозь неплотную облачность солнце выкатилось огромным багряно-красным шаром. Неприветливое солнце. Такое не греет.
- Днем запуржит. Вон облака как низко плывут.
- Мама, далеко еще? – я всю дорогу волок сани, не давая матери помогать. Тропинка давно уже потерялась, и мы брели по целине. Я вспотел. Вся шапка от горячего дыхания покрылась инеем. Сани скользили хорошо. Подкованные железом полозья только поскрипывали на рассыпчатом снеге.
- Немного осталось идти, сынок. Скоро отдохнем.
- А чьи это дрова?
- Не бойся – наши. Году в 39-м мы с литейщиками выжигали здесь в куренях древесный уголь. Все заготовленные поленья не успели сжечь. Может, никто не увез остатки дров на наше счастье? Тогда нам повезло. Иначе сучья искать под снегом и рубить придется. Правда, местечко-то укромное. Не каждый найдет.
Вскоре вышли на место. Прошло уже года 3-4, но мать точно вывела по глубокому снегу к остаткам поленницы. Концы толстых поленьев торчали из-под снега.
- Ну, вот, Толя, наших дров надолго хватит, только, как возить будем? На лошади здесь не подберешься, снегу много. На санях придется.
- Вывезем, мама.
Не отдыхая, быстро разгребли снег. С большим трудом тяжелые и толстые 1,5-метровые березовые поленья уложили на сани. Я хотел еще 10-е бревешко положить, но мама заворчала:
- Хватит-хватит! Нам, ведь, далеко по глубокому снегу тащить сани, пока не выйдем на дорогу. Сейчас подкрепимся немного, что нам бабушка положила, передохнем малость. Путь тяжелым будет.
Я обвязал веревкой дрова, крепко стянул деревянной закруткой.
- Смотри-ка, снежок стал сыпать. Не тяжело? Ты многовато уложил.
- Нормально, мама. Сила есть!
- Сила! Тебе, ведь, только девять, - и мать заплакала.
- Мама, не плачь. Справимся!
- Рано тебе такой воз тянуть. Был бы жив отец … - молча посидели.
Я затянул потуже ремень, накинул поводья на плечи. Мама взяла длинную палку, чтобы сзади толкать тяжелые сани.
Подниматься на склоны увалов было тяжеловато: сани тянули назад, глубокий снег затруднял движение. Приходилось иногда даже протаптывать дорожку. От прилагаемых усилий темнело в глазах. Капельки пота из-под шапки стекали по шее и неприятно на морозе холодили. Правда, при такой работе и мороз не ощущается. На спусках приходилось бежать, чтобы тяжелые сани не отдавили пятки, а мать становилась на концы полозьев и катилась, немного отдыхая. Часа через полтора с короткими передышками вышли на проторенную санями дорогу через Большой пруд.
Уставшие, промокшие от пота уже в наступившей темноте подвезли сани к воротам. В ограду сани завезти помогла бабушка. Развязать воз сил не было:
- Завтра-завтра!
Едва разделись. Натянули сухое белье. На столе ждали горячие капустные щи, горячая картошка в мундире, по стакану молока. Геннадий и маленькая Люда не могли нарадоваться возвращению мамы и своего братца.
- На полторы недели нам дровец хватит. Еще бы их распилить и расколоть.
- Сделаю, - пообещал я.
- Да, внучек, кроме тебя не кому.

базарной площади – местном «Бродвее». Где-то доставали дорогущую в те годы водку, местную брагу. Сердобольные женщины давали им стакан молока, вареную картофелину, огурец или капусту квашеную, незаметно смахивая слезу – может и их мужиков кто-то пожалеет.

К вечеру горько-веселая, хмельно пошатывающаяся, поддерживающая друг друга, военная братва тянулась в сторону кладбища. Мы их угощали ягодами, овощами, а то и втихаря «стыренным» самосадом, который матери продолжали выращивать и высушивать на чердаке, надеясь на возвращение мужей.

А потом куда-то увезли инвалидов. Конечно же, не в санаторий на реабилитацию. А куда?

Медленно тянулись годы войны. Рано закончилось, не успев начаться, детство моих ровесников…. Рано взрослели маленькие помощники в семьях фронтовиков. Все время от темна до темна было занято: школа, домашнее хозяйство (дрова, уборка навоза, снега). Летом – работа в огороде, заготовка сена для коровы, сбор ягод и грибов часто вместе с бабушкой. Нередко уходили на дальние кордоны.

За домашними делами мои сверстники не забывали и тряпичный мяч погонять в футбольные ворота, и поплавать до посинения в плавках из пионерского галстука, за что в школе получали нагоняи за неуважение к красному цвету. Закалялись здорово: всегда без рубашек, до первого снега ходили босиком. Ноги по цвету и твердости достигали кондиции гусиных лап. Семьям фронтовиков завод выдавал на год по одной паре брезентовых (из немецких трофейных ранцев) ботинок на деревянном ходу. Их надевали только по праздникам. Зимой – подшитые, еще довоенные, валенки – пимы. Приходилось рвать жилы, когда помогали старикам и матерям заготавливать дрова для школы, рубить лес и для собственных нужд. А бревна пацану ворочать и шкурить – пуп трещит!

Но – жили, учились, работали, футбол гоняли.

помогали старикам и матерям заготавливать дрова для школы, рубить лес и для собственных нужд. А бревна пацану ворочать и шкурить – пуп трещит!

Но – жили, учились, работали, футбол гоняли.



Наконец-то пришел святой день Победы! У меня из праздников детства вспоминаются только Первомай и 9-го мая. В эти дни всегда солнце, везде кумач флагов и лозунгов, всегда чистая молодая зелень листочков березы и первые робкие запахи черемухи. В руках принаряженных девушек букетики подснежников. Молоденькие кавалеры, готовившиеся только через год-два надеть гимнастерки, рано поутру сбегали в лес и смущенно преподнесли первые весенние цветы своим милым зазнобушкам.

И тот день 9-го мая 45-го был солнечным. Мать вбежала в избу:

- Деточки мои родненькие! Мама! – это к бабушке. - Война закончилась! Радио объявило! Вставайте! – и во весь голос зарыдала.

Бабушка с причитаниями упала на колени перед иконой. Я быстро спрыгнул с печки, где спал, и бросился на улицу. На площади между памятником единственному «непьющему» мужику в Сысерти и Храмом Симеона и Анны, разрушенного и разграбленного большевиками, и в насмешку превращенного в кинотеатр «Авангард», собирался народ. Райкомовцы со складов притащили пропыленные и мятые флаги, транспаранты. Бережно раздали активистам чистые, в застекленных рамах портреты «Отца всех народов, дорогого Сталина». Этот день стал святым для всех людей и для меня.

Стали возвращаться солдаты. Мало их вернулось! Очень мало. Еще меньше – целых и невредимых. А для всех семей это было счастьем – хоть раненый, но живой. Вот и у Р.И.Изосимовой вернулись отец (он закончил войну десантником в звании капитана) и любимый дядя Вася с ранениями обеих ног (он был талантливым художником, но фронтовые раны преждевременно отняли у него жизнь). Я помню его. По каким-то житейским делам мы с бабушкой пришли в его дом. Он, увидев мой интерес к книгам, взял и подарил мне толстую книгу с замечательными иллюстрациями «Малахитовая шкатулка», которую я перечитывал множество раз. Уже много позже при разговоре с Риммой я узнал, что это был ее родной дядя.

Гроздья звенящих на груди орденов и медалей пришедших с войны – умели драться уральцы, - не заменили им потерянного здоровья. Помнится, как пацаны-несмышленыши, прокрутив гвоздем отверстия в «пятаках», пришивали их к раскрашенным колодкам из картона и прикрепляли на грудь. Хоть в играх хотели быть похожими на своих отцов. Наивно, грустно, но не смешно.

Над Сысертью вновь нависли звуки многоголосой оратории плача, радостных или горьких рыданий и криков. Надрывно орали «хромки» и «тальянки», появившиеся вдруг неизвестно откуда. К ним несмело присоединялись чужие, трофейные аккордеоны. Плач и слезы, взрывы лихости и веселья от радости, от безысходности и невозвратимости дорогих потерь.

Вернувшиеся солдаты заходили в семьи погибших друзей, товарищей по работе, соседей, немного стесняясь своих наград, и, смущаясь, что вот мы вернулись живыми, обнимали родных погибших на войне и приглашали испить «горькую» к себе домой. Судьба!

По прошествии десятков лет так и хочется сказать нашим руководителям, хотя я сомневаюсь, что они услышат:

Солдат, убитых на войне, —
Одно хотя бы отделенье —
Похороните на Луне,
Пусть их тела не знают тленья.

Такое не забывается. Никогда!!!